Село Волоско-Балаклея Купянского (впоследствии – Шевченковского) района, Харьковской области, где именно я был рожден, возникло только во второй половине 17 века, в период заселения этого региона беглецами из Правобережной Украины, а также выходцами из других районов Украины и России, искавшими счастья на новых землях. Вначале село было маленьким и называлось по-другому–Щенячье. Впоследствии к нему присоединились вновь заселенные хутора: Ловейковка, Вольница, Барвиновка, Софиевка. Получилась слобода Волоско-Балаклея, растянувшаяся почти на 5 км вдоль речушки Волошская Балаклея – притока Северского Донца. Перед Великой Отечественной войной в селе (по-старому слободе) было около 800 дворов и 3000 чел. населения.

Село, как следует из исторических данных, не было приписано к соседним казачьим полкам – Чугуевскому и Изюмскому. Поселившихся в нем жителей недолго радовала вольница, их передали в барщину уже в начале 18 ст.Тем не менее, многие считали себя испокон вольными, особенно на хуторе Вольница, на который крепостное право действительно ( вроде) не распространилось и где обитали все мои предки по отцу. Мамины же предки происходили из села Щенячье, которое первым попало во владения нашего первого помещика Г.Шидловского.

Наш край славился и славится до сих пор богатейшими черноземами. Но соответствующего изобилия в нем никогда не было. Зато всегда имела место тяжелая изнурительная крестьянская работа, за которую в с е г д а платили очень мало, и все наши села-слободы в треугольнике между Северским Донцом и его притоком – Осколом всегда несли на себе печать отсталого степного края.

А может, чем богаче земля, тем сильнее притягивает она к себе крестьянина, так что трудно освободиться от этого притяжения до самой смерти. Но так же, как богатая гумосом почва является в первую очередь раем для сорняков, так и наши села испокон веков питали и питают сейчас сильных мира сего, паразитирующих на нашей почве, и перебиваясь тем, что остается после их поборов. Что касается конкретных сорняков, то кроме Шидловских в наших краях пановали Булацели и Марковы. Шидловский – распространенная польская фамилия, так что был ли наш Шидловский в родстве с известными в Петербурге в 18 ст. Шидловскими утверждать трудно. Булацель , по словам моих предков, купил у первого всех их вместе с землей. По его имени была названа станция Булацеловка, переименованная перед войной в Шевченково. Какой-то Булацель был членом Гос.думы .Может быть, что и наш. А Марков появился позже.Когда именно – не так уж и важно. Но он был последним. В книге по истории Харьковской области приводятся такие данные: в период реквизиции его поместья крестьянам было роздано несколько сот голов волов и др.рогатого скота. Кроме того он имел: конный и кирпичный заводы, дома, сады, пруды и др. К счастью, не все это добро пропало, на его землях был создан хороший совхоз.

Как, наверное, и большинство моих ровесников, в детстве я интересовался моими предками, кто был до м е н я. Чаще всего рассказчиком и толкователем был дедушка по отцу Савелий Федорович Слюсарев, рослый 70-летний старик с седыми, подстриженными «под горшок» волосами и такой же белой окладистой бородой. При своем порядочном росте хорошего здоровья дедушка уже не имел и любил повторять, – Старость – не радость.

По его словам, наши с ним предки прибыли в Слободскую Украину откуда-то издалека, быстрее всего из пределов правобережной Украины. Но точных адресов, помнится, не называл. Он их помнил только до второго колена. Его отец Федор Яковлевич Слюсарев был старше лет на 30, стало быть, где-то 1830 (дедушкин год рождения – 1861). А его дедушку звали Яковом, как будто Ильичем (не уверен, что точно помню). Он мог быть 1800-1810 г.р. Так что, и дед, и прапрадед родились в наших местах спустя 120-180 лет после переселения и могли знать о землях своих предков только понаслышке. 6-9 поколений – это очень много, особенно в годы, когда эти поколения не очень грамотны и передают данные о былых событиях только устно.

Позже с помощью книг и по наблюдениям я пришел к выводу, что предки могли быть из пределов современной Черкасской области. Есть там села с похожими названиями ( в одном из них -Балаклее гостевала наша дочь Лена); встречаются очень похожие на наших людей лица, я их видел и в кино, и в жизни. Но это только предположение. Балаклея по-татарски – место, богатое рыбой. Таких названий могло быть много, например, Балаклава в Крыму.

Жизнь дедушки, как и всех в селе, была не из легких. 10 лет прослужил в армии (а вот почему так долго – сказать не могу. Вероятнее всего – был своего рода сверхсрочником. Мои тетки говорили, что он какое-то время был дьячком в полковой церкви). Вернувшись домой, нелегким трудом наживал хозяйство. Женился поздно. Завел со своей доброй женой трех дочерей и сына; успел выдать двух дочерей замуж, а после этого жена умерла. Но самая большая беда для него стряслась,кажется, в 1929 году, когда пришлось отдать в колхоз все хозяйство, нажитое таким нелегким трудом. Пару волов, жеребца, сельскохозяйственный инвентарь и др. Он сразу потерял все, чем жил, что было смыслом жизни, и продержался после этого недолго. Умер в 1934 году. Последними его словами, сказанными в бреду моему отцу, были – Мишка! Пропадешь без меня…Пойдешь в наймы…

Понятно, что бабушку свою (по отцу) я не помню. Ее смерть произошла за 4 года до моего рождения. Говорили, была очень доброй, смягчавшей вредноватый характер дедушки. Родом она была из соседнего хутора Барановки, девичья фамилия Шаповалова. Кажется, вся ее родня вымерла в голодный 1933 год.

Мой отец Слюсарев Михаил Савельевич в довоенные годы работал секретарем сельского совета. В 4-5-летнем возрасте, когда я уяснил, что он не Чапаев, и даже не Щорс, бывали у меня моменты разочарования в его личности. Но, чем больше я подрастал и узнавал его, тем больше он мне нравился. К сожалению, это относится лишь к довоенным годам. На старости лет, пройдя войну и послевоенные коллизии, он иногда «терял лицо». Однако же людям в их глубокой старости, как и в детстве, извинительны некоторые слабости.

Папа рано, вероятно, со времени своей службы в армии, разуверился в перспективности работы на земле. Получив после женитьбы свою долю земли и живности, он старался не вести зерновое хозяйство, а промышлял выращиванием лошадей. При первых же мероприятиях коллективизации он ушел работать в сельсовет, сдав свою землю и лошадей в колхоз , точнее в его предшественник – ТОЗ, товарищество по совместной обработке земли. Впоследствии ему пришлось и дедушку уговаривать – сдать хозяйство в колхоз. Однако заставить дедушку работать в колхозе он не мог. Дедушке было уже 69.

Моя мама Слюсарева (Затула) Федора Лазаревна ,сколько я помню, занималась только домашним хозяйством. Правда, перед самой Великой Отечественной войной какое-то время она работала заведующей клубом, но этот период был очень недолгим, кажется, менее года. Рассказывала, что до коллективизации успела наработаться в поле. Папа как-то вспоминал, что она возглавляла поход женщин на колхозный двор – за своими коровами, почти как в «Поднятой целине». Больше она нигде не работала, сколько ни поднимали этот вопрос на колхозных собраниях наши активисты. Федора Лазаревна была женщиной с сильным характером, а папа берег ее.

Родили меня они под знаком Близнецов в год Кота (Зайца). Узнав об этом значительно позже, я вынужден был отметить, что основные качества моего характера в основном соответствуют параметрам вышеназванных субъектов. Я охотно замыкаюсь в своих делах и думах, т.е. “гуляю сам по себе”.

С дедушкой по матери – Затулой Лазарем Евдокимовичем и бабушкой – Затулой (Ророкой) Улитой Филипповной я общался довольно редко, они жили в Харькове. Туда они были вынуждены уехать в 1929 году под угрозой раскулачивания. Причина была веской, дед удачно вел хозяйство, выращивая бахчевые и подсолнух на продажу. Его обложили повышенным налогом, а это уже было предвестие раскулачивания, и он с бабушкой «от греха подальше» уехал к сыновьям в Харьков. Впрочем, на самом, деле им пришлось несколько лет ютиться в сарае, так что полученная в конце концов подвальная квартирка на Карповской улице (вблизи Южного вокзала) казалась им пределом мечтаний.

Мы с сестрой Шурой бывали у них на каникулах пару раз незадолго перед войной. Было им в это время около шестидесяти, но выглядели они очень старо. У бабушки тряслась голова, дедушка шаркал ногами, но все же работал сторожем на ткацкой фабрике. На той самой, где главбухом был его старший сын Афанасий, бывший офицер царской армии, а в советское время – командир батальона школы червоных старшин, однако уволенный-таки из Красной Армии.

Мои детские воспоминания делит на две части, как серая мгла, голодный 1933 год. Ранние воспоминания – это ухоженный сельский двор, хата, крытая соломой. Вместо крыльца – большой камень, рядом столбик с рогатулькой для сушки кувшинов; высокие с навесом ворота, амбар, овин, сараи. Во дворе теленок, гуси, куры; вечером встречают кормилицу-корову, овец. У овина садик, ниже на склоне – сад побольше, в огороде – колодец; внизу у речки – еще один огород. Там растут огурцы, помидоры, капуста. Их поливают водой из «копанки», иногда разрешают это делать и мне. Наша серая корова как-то одарила нас теленком, которого назвали «Лютый»по названию месяца рождения. Наличие волов и лошадей в памяти не отложилось. Зато отчетливо помню, как я силился поднять на порог дома нашего рыжего кота. Кот был добрым, не царапался. Мы с ним часто на пару дежурили у двери сарая, пока мама совершала вечернюю дойку коровы.

Картина выглядела примерно такой. В сарае темно, лишь слышны звуки струй молока. Сначала они звенят, а затем шумят как дождь. Я, конечно, трухал идти в темноту, а кот не шел туда неизвестно почему. Для котов темнота – приволье. Не иначе, не шел из солидарности. Наконец, мама выносила полное ведро молока, и все мы втроем, друг за другом, шли в хату. Там, процедив молоко, мама давала нам причитающееся: коту – в блюдце, мне в медной солдатской кружке (дедушкина армейская кружка). Я обычно выпивал полную кружку практически залпом, без хлеба, чувствуя как вздувается животишко, и после этого заваливался спать. Наверное, зря разрешали так много пить, потому что иногда во сне мочился.

В конце концов, все это было разрушено. Последнюю точку поставил голодный 1933 год. Вначале оказались ненужными сараи – после сдачи в колхоз волов и лошадей. За ними последовали в печь овечьи кошары (овец съели, вероятно, в 1933 году). Наступила, наконец, очередь старой хаты, ее продали кому-то на дрова, купив взамен соседский дом у учителя Погорелова, убежавшего от голода на родину, в Курскую область. Возле его дома никаких построек не было.

Корову родители держали в своем хозяйстве до 1935 или 1936 г.г. У меня с ней связано одно неприятное воспоминание. Как-то под вечер я околачивался у ее ясель, причем с самыми благожелательными намерениями. И вдруг она наступила мне на ногу. Конечно, не замечая, переступая с ноги на ногу.Наступила и стоит, по-коровьему спокойная, жует свою жвачку. Было больно и страшно. Я отпихивал ее своими рученками, а она не замечала. Потом снова переступила, освободив уставшую ногу, а заодно и мою. Грубошерстный валеночек защитил ступню от перелома, но ласкаться к корове я больше не стал.

Очень запомнились первые уроки в школе. Я очень хотел ходить в школу, как старшая сестра. В 6-летнем возрасте мне разрешили посещать «нулевой», т.е. подготовительный класс. Однако это было в 1933 г. Начавшийся голод оборвал мои радостные занятия, и они продолжились только в 1934 г. Что касается голода, то он, кажется, меня задел сильно; очень большие провалы в памяти, какие-то смутные воспоминания о болезнях, слабости. Наиболее четкие две: я лежу на кровати в темных сенях, у меня «куриная слепота»; меня угощают грибным супом прямо на кровати, а в ответ – сильнейшая рвота. До самого ухода в армию я никогда не ел грибов, так среагировал организм на это угощение. Но есть и сладкое воспоминание в буквальном смысле слова. Как-то ночью нас разбудили, чтобы угостить медом. Правда, мед был чужой, почти ворованный. Папа с кем-то в компании обнаружил пчелиный рой в дымоходе пустующей хаты. Мед в сотах – это великолепно. Но вдруг – страшный крик Шуры. Она бледнеет и падает на пол. Оказывается, ее ужалила в небо пчела, застрявшая в липких сотах.

А, вот, насчет причин этого голода у меня сложилось, образно говоря, особое мнение . Я много расспрашивал об этом горе у взрослых и пожилых, на мой взгляд, мудрых людей.

- Как же так,- например, расспрашивал я их. – Ну, забрали в 1933 году подчистую в колхозах хлеб. Так ведь и впоследствии, особенно в военное время, у нас его забирали, но с голода практически никто не умер. Выкручивались, обходились подножным кормом…-Не готовы были люди к такой жизни,- примерно, так отвечали они. – Хлеб раньше всему был основой. А потом – лошадей, волов в колхоз забрали, а копать огороды лопатой люди не были приучены. Так многие оказались без картошки и овощей Что касается овец, коз и птицы, то многие уже успели их извести из боязни, что в колхоз заберут.

На этой основе у меня сложилось такое мнение: голод стал реальностью по двум причинам – в связи с ограблением села государством , с одной стороны, и саботажем крестьянства в отношении нового строя,- с другой. Но впоследствии я отошел от такого примитивного подхода. Очевидно, что реалии тех лет были крайне сложными, кроилась по живому вся крестьянская жизнь.Вместе с тем, я всегда был далек от идеализации единоличного крестьянского хозяйства, доколхозного сельского уклада. Хорошие хозяева в селе работали от темна до темна, «на износ». В 60-65 лет мужчины становились дремучими дедами. Долгожителей среди них не было.

Заработанная таким каторжным трудом копейка (а выращенный ими хлеб ценился буквально на копейки) была для них дорогой. Скупость была основой деревенской морали. При наличии в амбаре нескольких тонн зерна дедушка Савелий Федорович всегда не забывал после еды смахнуть со стола в рот крошки хлеба. Сельские богатеи, владевшие тракторами и молотилками, щеголяли по селу в рванье. Папа рассказывал, что когда он купил балалайку (на свои «кров-ные»), дедушка долго его распекал – Не будет из тебя хозяина, Мишка!

Экономили на всем, включая предметы гигиены. Помню, головы нам мыли водой с раствором подсолнечной золы – «щелоком», чтобы вывести вошек. С этой же целью в хорошую погоду на завалинках, бревнах и т.п. усаживались женщины и обслуживали друг друга – «искались».

Для экономии на одежде выделывали овчины, сеяли коноплю (лен у нас растет плохо). Обработав последнюю надлежащим образом, ткали грубое полотно. Помню, в таких белых нарядах (покрасить тоже не удавалось) ходили сельские старики.

Как уже упоминал, читать научился рано, благодаря примеру мамы и сестры. И счету как-то незаметно к 5-6-летнему возрасту выучился. А вот таблицу умножения до школы не знал. Это помню точно, потому что запоминал ее с трудом и уже во втором классе. Как и у всех, были у меня свои мнемонические правила. До сих пор помню, что число 200 я ассоциировал с большим ящиком из-под спичек, который видел в нашем сельпо. Немец в моем понятии был немым человеком, и я одно время приставал к взрослым с вопросом: -Так как же немцы говорят? Они же немые… И папу, и маму я называл на ты. Видимо так приучили, хотя моего дедушку называли на Вы. Правда, это свое панибратство я пытался как-то мотивировать, когда меня спрашивали:

- Так його ж не богато (не много, т.е. он местоимение единственного числа).

Первые уроки крестьянского нигилизма я постигал тоже с помощью книг, по книгам сестры. Она училась на три года раньше меня. Бывло, разложит свои читанки на столе – а я уж тут как тут. Кстати, никогда меня не прогоняла, был у нее с детства такой учительский зуд. Показывает мне портреты вождей – а я им кручу дули. Правда, уже что-то соображал, Ленину и Сталину дули не показывал, а вот остальным: Рыкову, Каменеву, Пятакову, Постышеву и др. – запросто. Тем более, замечал, что отец недовольства не выражал, гладил по голове. Бывало, сестра сердилась, но ничего, перебьется.

Думаю, не ошибусь, если скажу, что и у родителей, и, тем более, у наших дедов традиционно жило недоверие к чужим людям, особенно к богатым, властным, к вождям. К их рассуждениям, обещаниям, к газетным материалам. Когда, к примеру, в 1938 г. мы услышали о боях у оз. Хасан и прибежали с этой новостью домой:

- Вот мы им дали!,-то были обескуражены реакцией моего дяди (по сестре мамы):

- Это еще неизвестно, кто кому дал. Знаешь, как в драке ребят. Кричит, что дал кому-то, а у самого морда в крови.

И еще одна характерная особенность моих земляков- их насмешливая грубоватость, то, что в свое время называли черноземным юмором. Обсмеять, оговорить, передразнить – было люби-мым занятием очень многих. Конечно, Гоголю Николаю Васильевичу когда-то нравился народный талант – давать меткие названия людям и событиям. Но у нас эти названия были преимущественно оскорбительными. К примеру, обозвали хорошего тракториста в детстве пердуном, так эта кличка сохранилась за ним до самой старости. Уличная кличка моих предков была Сова. И еще – Лупко. Я почему-то переживал из-за них и никогда не рассказывал родителям, что меня порой дразнят подобным образом. Хотя и без расспросов они могли догадаться…Маленьких детей на Украине называют немовлятами, т.е. неумеющими говорить, а когда употребляют местоимение, то – воно (среднего рода). И в отношении людей, умственные способности которых подвергают сомнению, тоже применяют местоимение среднего рода: -Та що воно понимае!

И с другой стороны, хвалить «в глаза» у нас не принято. Если уж начинается совершаться что-нибудь подобное – берегись, какой-то подвох, насмешка и пр.

Из детских переживаний было одно, врезавшееся сильнее других в память и сердце. В 6-летнем возрасте я украл у соседей по фамилии Маликовы маленький мешочек (торбочку) с мукой. Он у них почему-то бесхозно торчал в сенях (может потому, что их отец работал кладовщиком), а время было голодное, хотя мы, кажется, уже не голодали. Тем не менее, не думаю, что решающую роль в моем поступке сыграла дурная наследственность. Быстрее, могли подействовать дурные примеры, как воруют, я знал. Однако, строгая мать заставила меня отнести мешочек назад и поставить на место под насмешливым взглядом соседки. Сжигаемый первым, и поэтому особенно болезненным, чувством стыда, я проделал этот путь на мою первую духовную Голгофу. И, наверное, с тех пор стал не любить жестких людей. Мама, конечно, не в счет. Не любить ее я не мог, и ощущуние ее ласковых рук не забывал никогда.

Что касается моей учебы в начальной школе, то я долго валял в ней дурака по причине набранных заранее знаний. Но все-таки, обжегсись на паре-тройке занятий, сумел перестроиться и обычно получал удовлетворение от них. Сидел я чаще всего за одной партой с великовозрастными ребятами, которые рассчитывали на мою помощь. У нас было два или три переростка из детских домов – патронатов, как их тогда называли в селе, видимо, на западный манер. «Патронатов» было два, сирот в селе было предостаточно, сказались и голод, и раскулачивание. К счастью, ребята были смирные, недрачливые. Городская шпана из Харькова и других городов не дотягивалась до них по причине плохих коммуникаций.

Но были и чисто человеческие мотивы приличного поведения детдомовцев, было среди них немало хороших ребят, не потерявших добропорядочности – наследия своих утраченных родителей. Был, в частности, Миша Опарин, который учился лет на 5 старше меня. Говорят, учился прекрасно, был не только добрым, но и очень организованным. Помогал слабым в учебе, руководил самодеятельностью, шахматным кружком и пр. Он научил играть в шахматы едва ли не всех ребят в школе. Добро не всегда наказуемо, Мише очень помогала наша сельская интеллигенция. Еще когда он учился в 10-м классе, его назначили классным руководителем 1-го класса, организовали его столование в зажиточном доме местного аптекаря. К сожалению, по окончании 10-го класса он поступил в военное училище и вскоре, если точно помню, погиб на фронте в Финляндии.

Был и другой детдомовец, похожий на Опарина по доброте, но очень слабый в учебе, - Коля Семененко. Рослый, неухоженный, вечно простуженный, на голову выше меня и года на 3 старше. Если его не вытесняли более сильные второгодники, сидел он за одной партой со мной. Никогда не обижал, но привязаться к нему я не мог, и не только по возрастным причинам. Часто, когда хмыкал, пытаясь смеяться, из носу у него выскакивали пузыри, которые он конфузливо вытирал рукавом потрепанного пиджачка. Помнится, у нас носовые платки тоже не водились, но до пузырей дело не доходило. Видимо, матери учили, как ухаживать за собой…

Когда Николая спрашивала о чем-нибудь учительница, он долго поднимался, толкая меня в бок локтем:

- Подсказывай!

Но пользоваться подсказкой не мог. Когда, к примеру, у него спрашивали, сколько будет 5х5, он, услышав подсказку, отвечал обычно так:

- Ка (т.е. по-украински «каже», говорит), двадцать пять.

Одолев 5 или 6 классов в нашей сельской десятилетке, Николай подался в Харьков, в ремесленное училище. Может и получился бы из него хороший слесарь, но началась Великая Отечественная…Он, как и большинство детдомовцев, верил в то, что Родина – превыше всего, и в числе первых подался в военкомат, чтобы подставить свое молодое, не знавшее уюта и ласки тело, под железные ступни тевтонов. Передавали, что погиб…

Возобновляя прежние воспоминания об образовании, отмечу, что в нашей семье читали много, и тон в этом вначале задавала мама. Не получив в детстве возможности учиться и имея образованных братьев и высокомерных невесток, она компенсировала эти изъяны чтением. Уже в начале 30-х годов она сумела собрать неплохую домашнюю библиотеку, выписывала столичные журналы, включая «Новый мир”. В нем-то мы впервые прочли весь «Тихий дон» Шолохова. А до этого много вечеров провели в слезах читая сентиментальные рассказы Ольги Перовской, Ивана Сергеевича Тургенева и др.

К сожалению, приходилось читать что попало.Так ,в 7-8-летнем возрасте меня «зациклило» на «Дон Кихоте» Сервантеса (украинский перевод). Прочитал, кажется, два или три раза от начала до конца, но что оттуда я вынес – забыл. Не мог я в 7-летнем возрасте понять грубоватый испанский юмор средневековья. К слову, как-то в период отпуска увидел в отцовском шкафу старую книжку с названием «Дон Кихот» – и аж екнуло сердце, неужто та самая1 Но нет, то было уже послевоенное издание, хотя тоже украинский перевод. А вообще все наше семейство в войну и после нее много передвигалось, так что из довоенного мало что сохранилось.

С ней же, этой книгой, связано еще одно воспоминание. Как сейчас вижу, сижу я 7-8 летний в пустой хате поздней ночью и читаю при свете керосиновой лампы (электрический свет в селе появился только в начале 50-х г.г.) о приключениях ламанчского рыцаря. Папа, мама и Шура – в клубе. Там наша самодеятельность ставила, кажется, «Мартына Борулю» М.Кропивницкого с папой в заглавной роли. А я, чтобы забыть обиду, глотаю страницу за страницей. Вдруг кто-то стучит в наше маленькое окно, я безбоязненно иду в темные сени и открываю многочисленные крючки. Получаю вознаграждение, приехал дядя Федя из Харькова, мамин младший брат. Что он толковый мужик – это я понял позже, а так чувствовал, что он любит нас и пытается помочь в развитии . Он уже был лысым , но я и этого не понимал, видел, что бреет голову. Позже выяснил, чтот я похож на него, и мне суждено пройти через цикл его переживаний и радостей.

Как я, кажется, уже упоминал, чтение было довольно бессистемным. В школе над этим педагоги голову не морочили. Слава богу, если пацан хоть что-то читает. Большинство не читало, потому что жизнь была трудной, хотя школьная библиотека была более или менее приличной.

Десятилетка в нашем селе была построена в конце 20-х г.г. Плюс к этому построили большой больничный комплекс, хорошую баню. Такие сооружения были только в райцентре. И, конечно, я не могу не благодарить советскую власть за это, возможности для учебы были созданы, это было счастье, разрушенное войной. К слову, баню во время войны немцы разбомбили, наверное потому, что здание было кирпичным, выглядело для них предпочтительным объектом для атаки с воздуха. С тех пор, несмотря на значительные послевоенныеуспехи в поле и на фермах, село живет без бани. Люди моются как придется: зимой – в корытах, летом – в прудах и т.п.

А что касается десятилетки, то она, как общеобразовательный комплекс, заслуживает самого доброго слова. И дело не только в неплохом здании и оборудовании. Имелось немало хороших учителей ,с высшим образованием и без него. Конечно, с высоких позиций городских требований к школе учеба детей была организована не так уж и безупречно. Безусловно, что и многие талантливые педагоги в село не ехали, устраивались в городе. И, все-таки, главная причина существенных недостатков в нашей подготовке была заложена, на мой взгляд, в тех придурковатых книгах, по которым нас учили. Какой только ерундой ни пичкали нас украинско пишущие бажаны, сосюры, фраерманы, головки и пр., и пр. Какая безвкусица подсовывалась вместо настоящей литературы или истории. До сих пор помню одно из заглавных стихотворений в нашей «читанке»: - Буду я учытысь та й (!) на инженера. Хочу буты першым у кожний детали, хочу буты ленинцем як товариш Сталин. - Шевченко начали изучать лишь в старших классах, Пушкина – тоже.

Но тяга к учебе была у многих сильной. Что бы там сейчас ни говорили, система бесплатного и всеобщего образования была по-настоящему великим достоянием страны Советов. И мы, не взирая на наше малолетство, по-взрослому понимали, что получили в результате нового строя великую возможность – учиться и добиваться места под солнцем – такую же, какую прежде имели только дети помещика Маркова и попа – отца Василия.

Учеба была интересной в полном смысле слова. Учились не только днем. По вечерам при свете керосиновых ламп работало множество всяких кружков: музыкальных, драматических, изобразительных, физических, ГСО (готов к санитарной обороне) и др. Летом юнаты «шуровали» на школьных грядках. Помню, я пытался выращивать баклажаны, брюссельскую капусту и хлопок. Кое-что получалось. А вот мои попытки писать стихи были менее удачными. Наверное, потому, что подражать приходилось плохим первоисточникам. Писал о Сталине, об орлах и горных вершинах…Несмотря на верноподданические строки, меня выше районной олимпиады никогда не выпускали. Замечу попутно, что меня до сих пор занимает внутренний мир тех учителей, которые проводили с нами длинные зимние вечера. Наверное, они сильно любили и нас, и свою работу.

Насчет их социальной ориентации что-либо сказать трудно. Были и ярые партийцы, и беспартийные. Всех их впоследствии селекционировала война. Наш трибун –директор в 41г.выкладывал на стол партбилет, отказываясь идти в армию. А хромой учитель истории, намекавший нам на занятиях о несовершенстве Сталинской Конституции, говорят, стал ярым сторонником защиты Родины.

Преподавание велось на украинском языке, но затруднений в общении с русскоязычными ровесниками мы не испытывали, так же как и наши родители в общении со многими русскими, которые проживали испоконвеков в нашем селе.

Судя по всему, первоначальное заселение хуторов, из которых сложилось село, велось как украинцами, так и русскими, хотя украинцев было значительно больше. В школах наших предков учили на русском языке, попы, помещики были русскими. Были также поляки, немцы. Первые в основном из тех, которые эвакуировадись из-за р. Сан в 1915-1916 г.г., а немцев к нам привезли откуда-то из Причерноморья. Были они, вероятно потомками колонистов. Впрочем, в начале 1942 их вывезли еще дальше, в Казахстан.

Так что смешались в селе и языки, и фамилии, и традиции. Были Слепченко и Сидоренко, из поколения в поколение числящиеся русскими и говорящие по-русски. И были Селиховы, Головины, Филяевы, Черкашины, Сурковы - украинцы. На хуторе Ловейковка были даже Кутузовы. Эти были русскими, но по-уличному числились в Кутузах. К слову, в школе в начальных классах меня тоже числили в Слюсарях. Однако отец каждый раз подправлял и в тетрадках, и в дневниках на «Слюсарев». В конце концов, мне удалось свериться по церковной книге актов гражданского состояния. Посколько там было «Слюсарев», я тоже перестал признавать другие варианты фамилии.

Что касается языков, то общались на диалекте Слободской Украины, своеобразном и непохожем ни на западноукраинские диалекты, содержащие в себе массу польских и еврейских терминов, ни на литературный язык. Все нации в селе охотно вооружались «крылатыми» выражениями, поговорками и т.п., независимо от их происхождения. К примеру, об упрямом человеке говорили по-украински:- Його бъють – а вин тилькы в халоши сцыть та на своим стоить. -Выше я уже говоорил, что о маленьких, а также о неопытных и о недоразвитых судили:-Та шо в о н о понима! И, конечно, как и во всем мире, матерились только по-русски, правда, с украинскими «инкрустациями». К слову (опять), я никогда не замечал в детстве подобной слабости ни за отцом, ни за дедушкой и в душе ценил их за это. Правда, у дедушки было в запасе довольно грубое нематерное слово – «падлюка», а моя тетка по отцу Анастасия Савельевна ругала своих обидчиков в выражениях “Псова душа”, “Трясця його матэри”, приводя иногда меня в недоумение – А мать-то при чем, за что ее трясти.

Большинство жителей села – молодых и средних лет было удручающе безбожным. Именно удручающе, потому что наш примитивный атеизм не мог вознестись до уровня основы духовной жизни. В конце концов, это ухудшало нравственные тормоза людей. В нашей семье конкретно безбожие основывалось на традиционном неприятии церкви и ее пастырей. Начало пошло, я полагаю, от дедушки Савелия Федоровича, Он в период службы в армии какое-то время был полковым дьячком, и ему не повезло с попом. После этого он не взлюбил их всех, хотя в церковь по праздникам ходил, пел там в хоре (и дочек приучил). Папа игнорировал церковь по-моему и конъюнктурно, и на основе убеждений, Бывало,поставит меня в мои малые годы на табурет и предлагает декламировать антирелигиозные вирши, которые я заучил по книгам: -Навищо здався нам попыло, що носыть пузо як барыло. А чы брэхэнь його не чулы, чы може щэ й вин у чомусь допоможэ.

Я «шпарю», а он довольно улыбается:

- А шо! Воны тилькы соби в карман грэбуть та лякають людэй карою нэбэсною.

Не чтила духовенство и мама. Врезался в память случай, связанный со сбором подаяний от крестьян нашим попом. Заметив его черную рясу на соседнем дворе, она обронила:

- Чорты нэсуть! - И наказала мне:

- Прыйдэ до нас – скажы никого дома нэма.- И «слиняла»…

Я же, как и было велено, все передал несчастному попу, но в душе переживал. И врать не хотелось, и попа было жаль. Но, с другой стороны, мне была понятна и позиция мамы. Жили мы неважно, питались плохо. Так что давать попу было нечего. Черствых горбушек хлеба он, вероятно, не брал, а сала, яичек и пр. «деликатесов» у нас не было.

Дедушка по материнской линии был, можно сказать, условно верующим. Как-то в моем 12-13-летнем экстремистском возрасте я утвердительно заявил ему:

-Вы, дедушка, наверное, в бога не верите, в церковь не ходите.

На что Лазарь Евдокимович возразил:

-А ты откуда взял, что я не верю. Я, может,молюсь богу под мостом…

Однако же, и бабушка Улита Филипповна в церковь не ходила.

Все мое детство прошло под знаком сильного влияния на меня старшей сестры – Шуры. В довоенное время в семье было двое детей, младший брат Володя родился уже после войны, в сентябре 1945 г. И Шуре ничто не мешало сосредоточить свои природные устремления на моем воспитании, за исключением моего вредничания и упирания. Но она обычно добивалась своих целей, где лаской, где настойчивостью, а чаще – постоянством целей. С детства она тяготела к роли лидера и чувствовала себя старше других. Одно из первых ее впечатлений о школе и классе было следующим,

-А в нашем классе все малыши…

И это при том, что в первый класс она пошла семилетней (в то время в 1-й класс поступали с 8-ми лет). Между прочим, ее слова привели меня, 4-летнего, в замешательство. Я знал, что фамилия одних из наших соседей была Малыш. Не зная русского слова “малыш”, я в то же время не мог поверить, что в ее классе сплошь наши соседи, у них детей было немного.

И так в роли лидера она была почти все время учебы в школе. Кажется, она копировала нашу «завуч» - Елену Романовну Шарапову (Гаврюшенко), красивую даму, гордо вышагивавшую по школьным коридорам. В 10-м классе Шуру избрали секретарем комсомольской организации школы, хотя 10-классников-краснобаев было немало. Шурин рейтинг, как сейчас говорят, был достаточно высок. Покойный директор Антон Явтухович Корячко всегда говорил о ней в восхитительных тонах, видимо, подчеркивая мой неважнецкий рейтинг, который в родном селе так и не вырос до Шуриных высот и до сей поры. Мне оставалось утешать себя, что даже Сергея Александровича Есенина в родном селе Константинове так и не уважали до самой смерти. А вообще-то и уважать меня не за что. То, чем я занимался в последне время, - управление обеспечением операций, т.е. обеспечение уничтожения людей на войне.

Каким укором подобным мне людям звучат малоизвестные стихи К.Ваншенкина! – Готовясь к битве, в полной вере, что будет выиграна она, в штабах планируют потери. На то реальная война. Порядка роты, батальона, дивизии или полка… И разве только поименно не называют нас. Пока…

Что же касается лидерства Шуры, то она посредством домашних игр в школу научила-таки меня сносно грамотно писать. В 5-ти или 6-ти летнем возрасте под ее руководством я научился плавать в пределах нашего грязного пруда, именуемого «ставком». Читая ее школьные учебники, я на 2-3 года раньше своих сверстников узнавал содержание школьных программ обучения. Правда, были и негативные моменты в таком поведении. Например, наш самый авторитетный педагог Алексей Григорьевич Дено за глаза как-то обозвал меня выскочкой.

Родительское влияние тоже было сильным. Однако я их уважал и любил по-разному: маму – с некоторой долей удивления, папу – с пониманием. Маме в свое время почти не пришлось учиться, она неважно писала, но ее природный ум и недюжинный характер в сочетании с систематическим чтением книг и периодики позволяли ей чувствовать себя свободно и уверенно в среде сельской интеллигенции, не говоря уже о моментах семейных коллизий. Папа был пограмотнее, а главное – добрым мужиком. Он долгое время не только не ругался, но и не пил, и не курил. Удачно выступал в сельской самодеятельности, где даже арию Карася в «Запорожце за Дунаем» тянул вполне прилично. И это без музыкального сопровождения да еще в старом украинском селе, где петь умел каждый второй!

А насчет семейных коллизий, то они бывали не так и часто. Причем, я не пытался понять, кто прав и кто виноват. Меня пугали и волновали только последствия ссор. – Они поругаются и разойдутся – а мне куда деваться!

Папа родился в 1901 г., мама – в 1902. Церковно-приходская школа в общем учила неплохо.Папа красиво писал, хотя в синтаксисе был слаб. В советское время он освоил специальность счетовода и этим улизнул от тяжелого труда полевода. Не испытывал он затруднений в своем довоенном секретарстве в сельсовете. А уж после войны и в районную «номенклатуру» попал, и председателем колхоза был. Его главными козырями были порядочность и хитрость, одновременно. Первое – по отношению к селянам, второе – к начальству. В селе его уважали. В те времена обидчиков у крестьян было предостаточно, и они ценили не потерявших совесть.

Ладил он и с председателями сельсовета. До 1934 или 1935 председателем был некто Овчаренко, активный участник коллективизации и раскулачивания, в результате которых около 300 дворов из 1000 было раскулачено. С ним, вероятно, было нелегко. Но, к счастью или несчастью, он и вся его семья погибли от угара, и к нам прислали нового «голову» – молодого блондина из соседнего села Комиссаровки, Петра Саввича Самойло. Он сочетал в себе много противоречивых качеств. Добродушный от природы, но по-мужицки хитрый, не шибко грамотный, но любитель поиграть на публику. А в общем слабоватый… Дома им «керувала» жена, дочь бывшего хозяина, у которого он работал много лет батраком, а в сельсовете он был слабее моего отца. Но лично у меня с ним была, можно сказать, дружба. Когда я, бывало, забегал к папе, он иногда приглашал меня в свой кабинет – маленькую комнатку с политической картой мира на стене. Он меня по ней экзаменовал. Обычно в конце бесед говорил одно и тоже. –Ты дывысь, якый молодэць.

Народ он по-моему не обижал. В 1941 году их с папой разъединила война, но потом оба еще во время войны сумели уволиться в запас: папа – после ранения, Петр Саввич – по партийной путевке. В 1944 г. папу послали в Западную Украину, и она снова встретились только в 1956 г.

Когда я приезжал, бывало, в отпуск, уже будучи офицером, они всегда тянули меня в магазин. 2-3 бутылки вина бесследно исчезали в карманах их широченных галифе военного покроя. Их мы распивали где-нибудь в саду, закусывая то яблочком, то сливкой. Но хороших бесед, к сожалению, не было. А может были, да я их не принимал к сердцу и позабыл.

И еще одно воспоминание о папе. В период своей службы в Красной Армии в 1922-24 г.г. он какое-то время был кузнецом в кавалерийском полку. В свои молодые годы он, бывало, щеголял кузнецовским мастерством в нашей сельской кузнице, но к старости все больше тянулся к бумажной работе, хотя по дому делал много и строительных, и др.хозяйственных работ. И нас с Шурой он усиленно отучал от села, делал все, чтобы выучить и отправить в город. Может, он по-своему и был прав. Наверное, в конце концов, наша жизнь оказалась содержательнее, чем могла быть в родном селе.

Другие мои родные и родственники сильного влияния на меня не оказали. Младший брат Володя моложе меня на 18 лет. Он родился, когда я уже почти год служил в армии, а после этого мы с ним очень редко виделись: не более 10-15 дней в течение года, и то не каждого, Разница в возрасте, в интересах не могли способствовать сближению, хотя какой-то зов крови, естественно, есть. Но он не может влиять на мое понимание событий, поведение и т.п.

Неплохо я контачил в довоенное время с моим двоюродным братом Павлом Лозовым, хотя он и был старше меня на 4 года, а это в подростковом и юношеском возрасте очень много… Павел учился в одном классе с Шурой и сидел за одной партой с Анатолием Сурковым, моим будущим зятем. Павел погиб (после многих ранений) в 1944 г. под Витебском, будучи командиром стрелковой роты. Как пишут, служба в пехоте строевым офицером была безнадежном делом: либо смерть, либо увечье.

Хорошо проходили встречи с другим двоюродным братом (по матери) – Толей Затулой. Он был моим ровесником, жил в Харькове. По последней причине виделся я с ним раз в 2-3 года. И прожил недолго, погиб в автокатастрофе в начале 50-х г.г.

Другие родственники были как-то подальше. Наверное, я тянулся к удивительно красивым двоюродным сестрам Вере и Зине –дочерям дяди Афанасия. Однако они были старше меня лет на 5-7 и, кроме того, «держали дистанцию». Их папа был офицером в царской армии, а затем – красным командиром, а мама, как и все женщины, умела держаться в соответствии с общественным положением мужа. К слову, папа затаил обиду на их отца на долгие годы. Он как-то в молодые годы заходил в Харькове в школу червоных старшин, где дядя Афанасий служил командиром батальона. Так этот дядя, по его словам, даже не сошел с коня, чтобы поздороватьтся.

Всего один раз перед войной виделся я с другими двоюродными братьями (по матери) – Володей и Иваном Мамоновыми. Они жили на ст.Рогозянка под Харьковом в одной комнате вчетвером. Их мама –тетя Аня и ее муж приняли, несмотря на тесноту, меня хорошо, а с их сыновьями я провел чудесные дни на р.Уды и в клубе. Особенно добрым и толковым был Володя, но и он быстро ушел из жизни: в 1944 г. подорвался на гранате. Второй брат Иван, отслужив в армии, какое-то время работал с моим отцом, разругался с ним и, видимо,перенес свои обиды и на меня, не знается. Их сестра Катя, она постарше, живет в Мариуполе, иногда пишет. Несмотря на 75-летний возраст, она, по-моему, довольно энергична.

Есть еще кузины и кузены: Лариса Смык, Саша и Павел Затулы, Нина и Виктор Пановы. Они моложе меня на 10-15 лет, и наше влияние друг на друга основано в общем-то на взаимном возрастном нигилизме.

Неплохо относились к нам с Шурой тетки по отцу – Мария, Анастасия, Татьяна (перечислены в соответствии с возрастом). Особенно много возилась со мной в детстве Татьяна Савельевна, небольшого росточка, круглолицая, дерзкая и насмешливая, моя крестная мать, Иногда от ее насмешек ( в моем соответствующем возрасте) я прятался под кровать.

К примеру, в детстве я называл пук волос на головах, которые носили деревенские женщины,гулей. И как-то связывал наличие этой самой «гули» со взрослостью, замужеством. Поэтому на вопрос, когда я женюсь, обычно отвечал, – Колы гуля выростэ. Женщины , очевидно, как-то понимали двусмысленность «гули», сравнивая ее с русской «шишкой», а я не понимал их смеха и просьб, – Повтори еще раз!

Выручала добрая тетя Настя. –Ну, хватэ вам. Толя, вылазь из-пид кровати, воны бильшэ нэ будуть.- Но тоже посмеивалась. Все взрослые в какой-то мере греховодники. Кстати, она в молодости не очень-то дружила с моей мамой. Не сходились по многим статьям… Мама выходила замуж, уже будучи беременной, а тетка «соблюла» себя до замужества. Мама была более интересной, решительной, имела интеллигентную родню в Харькове. Тетка была тихой, маленького росточка. Она почти никуда не выезжала из села. Однако как она пела! К ней вполне подходило название – соловей. С годами их неприязнь, кажется, притупилась, Вполне вероятно, что большую роль в этом сыграл папа, сестры его уважали. Тетя Настя жила в другом конце села, на «Щенячьем», в 2-х км. от нас , и ее сын Павел, о котором я уже говорил выше, каждый день шагал мимо нашего дома в школу и обратно. Но не помню, чтобы часто заходил к нам. А я к тете Насте заходил довольно часто. Причем иногда меня посылала мама. То ли на откорм, (у тети Насти было хорошее домашнее хозяйство), то ли для демонстрации своих добрых намерений и чувств.

В завершение о тете Тане. Она была младшей сестрой, на 6 лет моложе папы и на 9 тети Насти. Может, поэтому была очень смелой и насмешливой. Она шпарила анекдоты, которые и сейчас выглядят современными. К примеру, такой: повстречались два попа, на санях в зимнюю пору. Не разъехаться. – Сворачивай, мужик, - кричит кучер первого кучеру второго. – Не видишь, батюшка едет! – А это ч т о, по-твоему, - хрен собачий? – показывает кнутом второй кучер на своего седока. Шуру тетя Таня передразнивала словами «дуки-маки». Вроде бы Шура так говорила вместо «дульку с маком». Припоминала случай на ярмарке, когда малолетняя Шура выковыряла глаза у селедки, и пришлось покупать «испорченный товар». Но особенно удачными было пародирование разговора Петра Саввича Самойло. Его манеру разговора по телефону она передавала с друшлаком в руке, имитируя телефонную трубку. Она четко уловила его неприязнь к матерным словам, и заканчивала пародию словами. – Сцыкун! Никчомный чоловик!

Даже красавиц-ласточек она умудрялась передразнивать (быстрым речетативом). –Наварыла маты борщу, кыслый-прэкыслый, аж у жопи рыпыть…

По-разному сложилась судьба моих теток по отцу. Конечно, все заканчивают свой жизненный путь у ворот того света. Но промежуточные участки бывают очень непохожими друг на друга. Анастасия Савельевна получила повестку о гибели сына Павла в 1944 г. А до этого пережила другую коллизию. Ее хитрющий муж Андрей Григорьевич Лозовый в период немецкой оккупации в 1942-1943 г.г. подался в старосты, решив что советской власти пришел конец. Было ему в этот период лет 45-50. И старостой он был земельным, т.е. хозяйственным.Но, видимо, переживал за измену. Поэтому подался с немцами в эвакуацию, а потом, говорили, переменив фамилию, жил в Донбассе. Там вскорости и умер, видимо, подвели нервишки.

А тетю Настю в 50-е г.г. не пожалел инсульт. Какое-то время она жила у тети Тани, а послеее смерти – в доме престарелых, где и наложила на себя руки. С мамой в этот период она снова конфликтовала.

И у второй сестры по отцу – Марии тоже был инсульт, причем в довольно молодые годы. Она долго помучилась, пока Господь-Бог призвал ее к себе. Тетя Таня, прожив со своим вторым мужем Величко Иваном Никифоровичем около 30 лет, скончалась на операционном столе. Вроде, оперировали по поводу рака. Кстати, рак матки (у нее был он) впоследствии был и у моей мамы, и у сестры, при всей их разности по наследственности.

После этих невеселых строк имеет смысл остановиться на описании соседей. Они влияли, помогали или вредили. Помнится, у соседей наша семья имела какой-то авторитет. И не только за счет служебного положения отца…Были среди них и преуспевающие (например, Селиховы, у которых глава семьи Степан Антонович был завмагом), и не бедствующие (Маликовы, Обушко – жили с удачно работающими отцами). Однако, была и семья Филяевых. Их отец Григорий Кузьмич сначала попал под раскулачивание, а потом загремел в тюрьму за «вредительство». Мои родители говорили, “за длинный язык”. Семья Филяевых жила неважно, но дети учились. Были семьи поудачливее, но во многих из них дети не «дотягивали»до 5-6 класса.

На этом фоне резко выделялись школьники из совхоза, который расположен в паре километров от села. Их уверенность и устремеленность были очень заметными на нашем фоне. Они вытекали из твердого заработка родителей. И в голодный 1933 они не бедствовали, получая хлеб по карточкам.

В Великую Отечественную войну все эти социальные и имущественные противоречия, имеющие в своей основе и гражданскую войну, и коллективизацию, и голод 33-го, вылились в резкие катаклизмы. Сын Филяева Григория Кузьмича, Иван Григорьевич, добровольно записался в полицию, за что впоследствии схлопотал 25 лет (но выжил). Селихов Степан Антонович, друг моего отца, будучи членом партии, все-таки согласился стать старостой и вследствие этого при попытке убежать с немцами погиб. Два парня с нашей улицы (не называю их фамилии, они впоследствии погибли в рядах Красной Армии) служили в немецкой ж.д. полиции.

Старостой стал и муж моей тети Насти, о чем я упоминал выше. Заезжал в село наш земляк Лыманский – бывший депутат Верховного Совета (не знаю СССР или УССР). Что он делал у немцев- не знаю. Но знаю, что после освобождения его тоже репрессировали. К чести моих односельчан, большинство из них держало сторону советской власти. А что касается мужской половины, то более 300 человек (из 3000) погибло в прошедшей войне.

Мальчишеское влияние улицы на меня было довольно заметным и в основном негативным. Учили старшие ребята нас, пацанов, матерным словам, так что помнится случай, когда Шура уводила за руку, – Маме скажу! Первую папироску дали попробовать лет в 6-7. К счастью, не «пошла». Что было у нас хорошо – так это доброжелательность ребят. За все время помню лишь один случай, когда пытались слегка потолкать одного пацана, да и то нападавшим был чужой, приезжий, из семьи переселенцев из Курской области.

Не будучи лидером по натуре, я в то же другим старался не подчиняться. Наверное поэтому много времени проводил в одиночестве и пристрастился к чтению. И задушевных друзей, к сожалению, у меня в детстве не было. С тремя братьями Селиховыми – Анатолием, Виктором и Дмитрием близких контактов не было также по причине их зажиточности, а с Андреем Филяевым и Николаем Маликом – по причине их бедности. Дети остро чувствуют эти вещи, поэтому два последних часто объединялись и дистанцировались от меня. В школе неплохо контачил с братьями Чепель, Сашей Семененко, немецким мальчиком Генрихом Логе…Всех их разнесли по свету война и послевоенные коллизии, а Логе, передавали, умер в Казахстане. Может быть, что и от голода. Выселенные немцы жили там очень плохо. Остались какие-то связи с братьями Величко – Мишей и Николаем (с последним – более тесные). Однако они были пасынками тети Тани, мы долго жили под одной крышей, так что связи почти родственные.

В 1941 мы окончили 7 классов (некоторые из перечисленных выше). По всему – пацаны несамостоятельные. Но как нас поколошматила война! С 1941 г. мы уже превратились в основную рабочую силу села. Из-за неосторожности в обращении с оружием и от бомбежек некоторые погибли. Искалеченные войной души охотно воспринимали самое плохое. К примеру, мой одноклассник Гриша Ярошенко, угодив в Гулаговскую систему, в 70-х вернулся в село злобным подонком, готовым на расправу с любым, кто попадался на его пьяном пути. На том и погорел. Оставили его одного пьяного в поле с острым сердечным кризисом. Я узнал об этом по рассказам покойной мамы, и подумалось, –А вдруг это с нашего Григория списывал образ конвойного офицера Александр Исаевич !

У всех остальных путь был стандартным: колхоз, а затем – армия, фронт. Но почти все ребята-соседи уцелели. Я же, будучи на 1-2 года моложе их, даже на фронт не попал. А вот мужики постарше погибли…

Имеет смысл остановиться на события 1937-1938 г.г. О них сейчас пишут как о всесоюзной трагедии. Несмотря на то, что мне в этот период было около 10-11, осмелюсь сомневаться. Конечно в сельсовете то и дело меняли портреты вождей и даже арестовали пару человек, включая директора совхоза и депутата какого-то совета, однако по сравнению с коллективизацией и голодом 1933-го это были комариные укусы. Кажется, люди понимали, что дерутся вверху, и к нам это дело мало касаемо. По крайней мере, так рассуждал редактор районной многотиражки, который иногда гостевал у нас. Так же высказывался и папа.

Что касается предвоенного материального положения села, то оно постепенно улучшалось, хотя пресс налогов и всевозможных выплат был сильным. К примеру, платили за садовые деревья, за поголовье свиней, скота. Обязательной была сдача шкур забитых животных, что для любителей сала – трагедия.Был и сбой в снабжении хлебом в 1939-40 г.г. Вероятно, в связи с советско-финляндской войной. Но помнятся и светлые урожайные годы 1937-1938.Сдав, как положено, «першый снип» государству, выдавали зерно и колхозникам. Его тут же мололи при помощи «ветряков», которых в селе было аж три , и пекли ароматный хлеб. На капустных листах, в русских печках… Радостная пацанва носилась по улицам с горбушками свежего хлеба, густо посыпанного солью и смазанного подсолненчным маслом. В чести был хлеб и с помидорами,яблоками, арбузами, не говоря уже о меде, которого, правда, было маловато…

У И.С Тургенева в «Муму» есть фраза о том, что человек привыкает ко всему. Она мне всегда казалась меткой. Действительно, и мы не были исключением. Я даже в трудные времена не видел ( а может забыл), чтобы папа или мама драматизировали обстановку. Соседи – тоже. Все терпеливо несли свой крест. Ну, а когда дела пошли на поправку – наступило время душевного подъема. Перед Великой Отечественной войной много пели. И на улице, и по домам. В те времена на селе еще помнили много народных украинских и русских песен, начиная от старинной запорожской «Ой на гори та женци жнуть» и кончая наиболее известными «Посияла огирочкы», «Розпрягайтэ, хлопци, конэй». Как чувствовали, что скоро будет не до песен.

Ну и частушки…

- Балалайка синя, синя, балалайка лакова. Что с холостым, что с женатым – любовь одинакова.

- Пришел милый по измену, я не побоялася, бело платьице надела, низко повязалася.

Когда появились патефоны (за 3-5 лет до начала войны), песенный фольклор стал чахнуть, правда, не спеша. Зато вошли в моду «Синенький платочек», «Катюша», «Люба-Любушка», «Парень кудрявый», «Спят курганы темные», «На закате ходит парень» и многие др. Ну, и фокстроты: «Рио-Рита», «Брызги шампанского»…

Ночь с 21-го на 22-е июня 1941 г. у нас была дождливой, но теплой, а утро запоминающееся: свежее и ярко зеленое. О войне мы еще не знали, и я с утра побежал за заслуженными честным трудом нагрудными значками к школьному военруку (почему-то он их выдавал не в школе, а дома). А затем собирался забежать в школу – посмотреть на десятиклассников. Они с вечере не заявлялись домой. Но в школе их не было, они «гудели» в совхозном лесу (как рассказывали мне потом знакомые ребята).

Среди выпускников были и моя сестра Шура, и ее сердечная зазноба – брюнет Петро Наконечный, и ее будущий муж Толя Сурков, и наш двоюродный брат миниатюрненький Павло Лозовый, и горлопанистый рубаха-парень Николай Кривенко, и насмешливый Николай Лысяк, и артистичный, чем-то похожий на Леонида Быкова, Саша Ткаченко, и совсем маленький-маленький Коля Ковалев. Всего около 30 чел.

Из семи перечисленных выше ребят 4 погибли, а остальные стали инвалидами. Особенно не повезло 17-летним. Их было 4 или 5 чел. на весь класс. 18-летних осенью 1941 г. призвали в армию. Практически поголовно они попали в военные училища и стали офицерами. Многим это помогло уцелеть. 17-летние же летом 1942 г. попали в оккупацию и с этим клеймом уже годились только в солдаты и, главным образом, в пехоту. А это уже 100 % гибель или инвалидность.

Так распорядилась молодыми людьми война. А ведь наш край располагался, как известно, далеко от границ, и, похоже, никто не мог предполагать даже, что через 4 месяца фронт докатится непосредственно до наших хат. Тем более, что усиленно пели «… И на вражьей земле мы врагов разобьем, малой кровью, могучим ударом».

Война резко изменила наш быт. До войны я в колхозе практически не работал, отец не позволял (мягко, но настойчиво). С началом войны пришлось трудиться каждодневно, на что и не роптал. Наибольшее количество времени работал на сноповязалке, убирали пшеницу на большом поле у «Шапкиного леса». Была такая машина -сноповязалка мощностью в 2 лошадинах силы, которых я понукивал весь светлый день. Она косила пшеницу, увязывала ее в аккуратные снопы и сбрасывала на землю. Другие ребята грузили их на арбы и отвозили на ток для обмолота. Так что, работа была вполне производительной и хлебной, хотя кормились мы тем, что давали на день наши матери. А давали маловато…

На этом-то поле я и начал замечать все более явственное приближение немцев к нам. Сначала высоко в небе начали появляться одиночные самолеты-разведчики. Они натужно гудели моторами где-то в заоблачной выси. Иногда оттуда доносились пулеметные очереди. Потом была первая бомбежка села. Одиночный «Хейнкель» сбросил несколько бомб – на больничный корпус и баню, редкие кирпичные здания на фоне соломенных крыш. Впоследствие добрались даже до нашего полевого тока. Наверное, хотели помешать уборке урожая. Волновал, пугал на первых порах неистовый вой, свист падающих бомб. До слез жаль было убитого на полевом стане жеребеночка.

Осенью напряжение усилилось. По вечерам над далеким городом Балаклея можно было различить вспышки – разрывы зенитных снарядов. Очень похоже на следы альфа частиц в камере Вильсона. С той разницей, что от первых летят осколки. Мужики, служившие в армии, понимающе кивали головами.- Там много военных, всякие базы, части.- Впоследствии мы узнали, что в одной из них в первую мировую войну служил Г. К. Жуков. С октября от немецких налетов начала страдать и наша ж.д. ветка – Харьков-Купянск. Теперь бомбили в дневное время. И массированно… И в это же время через село на восток по разбитому грунтовому «шляху» потянулись автомобильные и гужевые колонны с военными и беженцами (эвакуированными, как называли их тогда, хотя мои земляки именовали их «выковырянными»). На ночь обозы размещались по селам. Их пассажиры усердно освобождались от переживаний, рассказывая нам о тех бедах, которые сыпались на них совсем недавно.

Еще в сентябре к нам забегал наш бывший сосед, а теперь старшина Селихов Сергей Антонович. Он уже мало походил на разгульного парня и залихватского танцора, каким мы знали его до войны. Усталый, запыленный, без обычного блеска серых нахальных глаз… - Немцы уже в Полтаве!- Очень не хотелось не верить ему. Я тайком недоброжелательно поглядывал на него и его брезентовую кобуру, откуда торчала рукоятка нагана, как будто он при помощи своего пугача мог остановить танковые колонны Гудериана и Клейста. Он, наверное, как и мы, в то время и не знал, какие немецкие войска нас давят и кто командует ими. И все же он уцелел в этой бойне, как и многие довоенные старшины…

С наступлением сезона дождей автомобили и повозки выбили в наших черноземных дорогах глубокие колеи, и все вязли теперь в них. Иногда из-за низкого покрывала туч выскакивала громада немецкого бомбардировщика, прицеливающаяся к войсковым колоннам. Тогда по нему начинали палить все, кто мог, из своего штатного оружия. Особенно запомнились установки счетверенных пулеметов «Максим». Но ни одного случая, чтобы сбили «немца», не помню. А наши, к сожалению, падали довольно часто. В конце концов, я даже бегать перестал к местам их падения, чтобы хоть таким образом «наворожить» удачливость нашим сталинским соколам, как их тогда называли.

Что касается нашего душевного состояния, то настала пора какого-то бездумья и безволия, хотя казалось, что все вокруг рушится. Все, во что верили. Все, чем жили. Все надежды! Бывало, целые дни напролет мы с Шурой забивали «козла» в компании с остановившимися или застрявшими в грязи лейтенантами и капитанами. И не ломали голову над тем, как жить дальше. Проводили в армию папу, но сами эвакуироваться в Немцев Поволжье не стали. Он не советовал,- Пропадете там с голоду.- Уходя, он привез из какого-то колхоза немного муки и привел корову. Ее-то мы и съели зимой 1941-42 с помощью проживавших у нас красных командиров.

В колхозе все работы прекратились, и шел процесс откровенного грабежа.Тащили все по своим норкам. И как-то по-варварски. Выбрасывали из ульев пчел, растаскивали общественные постройки. Как-то я поспел к раздаче товаров нашего сельского магазина, «чтобы немцам не досталось». Конечно, все ценное Селихов и его компаньоны забрали сами, но кое-что все же осталось. Лично я утащил кипу патефонных пластинок и две пары коньков без ботинок. Коньки я вскоре обменял у знакомого пацана на ручные гранаты, а пластинки крутили всю зиму, пока их не покрошила немецкая бомбежка.

А что касается грабежа магазина, то разобрав все товары, мои жаднющие земляки полезли на крышу и сняли жесть, а затем выломали окна, двери и т.д. На второй день от магазина остался лишь фундамент. В воздухе витал какой-то дух разрушения. Я лично со своим товарищем бил в магазинном складе пустую посуду, с тоской наблюдая, как осколки стекла растекаются на оконной решетке и сыпятся на пол.

В конце ноября 1941 немцы захватили наш райцентр Шевченково, но вскоре были выбиты оттуда. Они отошли на рубеж реки Северский Донец, который тогда на всех картах именовался Северный Донец. На нашем левом берегу реки немцы имели плацдарм в районе села Волохов яр. Несколько раз в течение всей зимы наши войска пытались ликвидировать этот плацдарм, но безуспешно. Кажется, воевать по-настоящему они еще не умели. Очень много было обмороженных, так как зима была лютой, а воевать зимой тоже еще не научились.

Кто знает, откуда пошло название Волохов яр Не думаю, что от римлян, которых древние славяне называли волохами. Дело в том, что на Украине многие населенные пункты названы сходными именами: Волошский, Волоский и т.п. Стало быть, имелся какой-то еще прецедент.

Осенью и в начале зимы 1941 я долго и противно болел: обе ноги от ступни до паха покрылись язвами, так что передвигаться было крайне неудобно, штанины прилипали к ногам. Лечили меня многими средствами, но безуспешно. Помог санинструктор 807 стрелкового полка, намазав мои ноги зеленкой (несколько раз). По его мнению это был вид чесотки. Кажется, эта зараза была распространенной. Такие же фиолетовые следы от бывших язв, как у меня, впоследствии доводилось видеть на телах моих сослуживцев в армии.

А что касается 807 сп, то он у нас кантовался почти всю зиму 1941, периодически выезжая на передовую на пару недель. Это была первая воюющая часть, разместившаяся в нашем селе (остальные бежали). Поэтому к личному составу относились с почтением, жители к ним привыкли, особливо же женщины…Были даже свадьбы. Полку, кажется, везло и в дальнейшем. Он не попал в окружение при наступлении на Харьков в мае-июне 1942. Об этом сужу по мемуарам П.И Батова, где он очень хвалит командира полка К.П Чеботаева. Этот самый Чеботаев зимой был начальником штаба полка, а к лету стал командиром.

В декабре 1941 приезжал на побывку на сутки папа, он служил в каком-то тыловом батальоне под Ворошиловградом. Потом его повысили, и он какое-то время был секретарем политотдела тыловых частей и учреждений армии. Но в период нашего колоссального отступления летом 1942 его пихнули в заград.отряд, и он просидел в окопах на Северном Кавказе всю зиму 1942-1943. В период наступления на Кубани он получил под станицей Кавказская тяжелое ранение в коленку и ухитрился отутда получить направление в госпиталь в Купянск, а оттуда –на домашнее лечение. А дальше наш райком партии оставил его в своем распоряжении… Правда, в 1944 его направили на работу в Западную Украину, где действовала кровожадная УПА, но это были «семечки» по сравнению с настоящим фронтом. Главное,- он уцелел. И меня отговаривал, чтобы я не шел в армию, предлагая даже свидетельство о рождении, где я числился на год моложе (такие у него, вероятно, были в запасе с периода работы в сельсовете).

Зимой 1941-1942 и весной 1942 я часто работал на нужды фронта. В декабре-январе часто работали на аэродроме у разъезда Гроза, расчищали от снега; из снега же делали капониры для наших «ястребков». В феврале-марте – на расчистке дорог от снега. Эти работы были не очень трудными, я к ним быстро привык и даже,как говорила мама, загорел на ветрах. А вот окопы в мае-июне 1942 рыл с трудом, не вкладывался в норму. Помню, в мае 1942 на южной окраине Шевченково мне «нарезали» для отрывки кусок противотанкового рва длиной 2 метра. Объемом около 15 кубометров чернозема и глины. Я рыл его с утра до 12 часов ночи и после этого с трудом дотащился до хаты, где мы спали на полу на соломе. И еще никогда не забыть ощущения той тревожной ночи, близкого соседства фронта. Ночь была темной, как это бывает на юге. Где-то недалеко в небе тарахтел наш «кукурузник», потом вспыхнуло яркое пламя и полетело вниз. Вероятно, его сбили. Иногда доносилось эхо дальней канонады. И еще одно не забыть: работу в составе похоронных команд. Стресс, приобретенный в те времена, не давал мне спокойно спать долгие годы спустя.

Июнь был месяцем сильных бомбежек нашего села, Говорили, что немцы «нащупали» в нем штаб какой-то армии, вероятнее всего 38-й. Налетало одновременно до 30 самолетов. Доставалось всем: и военным, и гражданским. Порой казалось, что скоро от села останется одна труха. Ан нет. Рассеивался черный дым и оказывалось, что хаты в основном целы, стоят,хотя многие почернели, без крыш и окон. Сгорело и развалилось десятка два. Погибло при прямых попаданиях бомб в подвалах и щелях несколько десятков человек. Остальные уцелели. Уцелели и Шура с мамой, когда бомба взорвалась прямо у нашей веранды, их прикрыла стена. Я же в это время прятался в поле в щелях, отрытых нами весной. Домой обычно заявлялся к ночи, когда немцы улетали на отдых на свои аэродромы под Харьков. После бомбежек меня обычно тянуло в сон, и я часто укладывался спать на голодный желудок. К слову, после взрыва бомбы у нашей веранды мама обнаружила и вторую бомбу – на веранде. Пришлось мне, единственному мужчине в доме, полезть туда и вытащить ее. «Бомба» оказалась минометной миной, но большущего калибра и весом более 10 кг. Я тихонечко отнес ее к нашему старому колодцу, что был метрах в полсотни от дома и так же осторожно бросил ее вниз, чтобы успеть отбежать метра на 2-3. Оне не взорвалась. Впоследствии Иван Никифорович Величко, занявший бывший наш огород, сравнял колодец с землей, и мина там благополучно завершила свое существование.

Немцы оккупировали наше село 23 июня 1942 г. Шура по этому поводу выцарапала на стене погреба:» 23 июня – день смерти». У нее 23 июня было днем рождения. Оккупацию осуществили, как позже стало известно, войска немецкой 6 армии. Выглядели они очень внушительно: масса боевой техники, постоянное воздушное прикрытие сверху, завидное тыловое обеспечение. Ничего похожего на те неразбериху и разгильдяйство, которые, увы, приходилось наблюдать в наших войсках.

Оккупация, длинная и темная, как осенняя ночь, растянулась до 8 февраля 1943 г. Первый немец, которого я увидел, был молодой озабоченный солдат в добротном новом обмундировании, в яловых сапогах с широкими голенищами и с винтовкой наперевес. Он стоял наверху в дверном проеме нашего погреба и кричал, - Вег, вег!,- требуя, чтобы мы поднялись на поверхность, Я поднимался первым и как-то болезненно ощущал свою беззащитность перед этим немцем и его блестящим штыком-ножом, нацеленным в мой живот. Но все обошлось. Выгнав нас на поверхность, немец полез вниз, обыскал погреб и побежал дальше. Затем подъехал диковинный бронетранспортер, смесь гусеничной и колесной машины, вминая в землю все живое в нашем дворе. Его водитель бросил мне кусок хлеба. Как собаке. Я даже не понял, что это касается меня, но он угрожающе крикнул,- Кнабе!- И я понял… Впрочем, этот фриц был исключением. Другие, как правило, никакого внимания на жителей не обращали и делали, что хотели, включая мародерство и грабеж. А вообще, немецкий натиск был таким внушительным, что многие земляки, помнится, пришли к выводу, - Хана нашим…

Но не все переживали по этому поводу, так что сестре Шуре пришлось бежать из села и переходить линию фронта, чтобы попасть к нашим. Недоброжелательные соседки припомнили ей ее антинемецкие высказыания, в числе которых было ее выступление на похоронах красноармейцев и командиров осенью 1941 г. А что касается невзгод, которые пришлось пережить Шуре и ее подруге Капитолине после перехода линии фронта, то об этом можно было бы писать отдельную повесть. Побывали они и в тюрьме (по подозрению в шпионаже), и в горящем Сталинграде, пока Шуре не удалось прибиться к Саратовскому университету, где она полуголодная и полураздетая проучилась весь 1942-43 учебный год. Конечно, ей кое-как помогали, но время было голодное и холодное. Может, эта зима и подорвала ее здоровье, умерла она в возрасте 64 г.

А нам с мамой в оккупации в какой-то мере повезло. Многие коллаборационисты были или папиными знакомыми или даже родственниками. Эти к нам относились снисходительно и даже советовали, если вдруг появится отец, то желательно где-нибудь спрятать его. Главного полицая Николая Кашина мама подкупила тем, что после гибели его жены в период немецкой бомбежки забрала двух осиротевших детей к нам. Даже после того, как он прибыл с немцами, они какое-то время жили у нас, пока он нашел для них новый дом вместо разбомбленного. Колхозный староста Лозовый Григорий Аедреевич (отец Павла Лозового) был мужем моей тетки, второй староста Селихов Степан Антонович – закадычным другом моего отца. Даже самый вредный полицай Филяев Иван Григорьевич, сын погибшего в тюрьме Филяева Григорья Кузьмича, оказался моим крестным отцом. Имевшие место наскоки на меня вернувшихся богатеев за прегрешения отца помогали отбивать голосистые соседки, - Сын за отца не отвечает.- А вот что касается Шуры, то мы теперь поняли, правильно сделала, что убежала. Приезжал как-то районный полицай-комендант лично, интересовался, где она. Потребовал, если заявится – немедленно донести властям, под страхом смертной казни.

Вскорости после начала оккупации к нам прибыла своим ходом, везя свой скарб на тачке, преодолев расстояние около сотни километров, тетя Таня вместе с семейством: Иваном Никифоровичем Величко и пасынком Николаем. Второй пасынок Миша находился в нашем селе с осени 1941 г., жил у своего дедушки. Иван Никифорович, оказывается жил в «окружении»(своей жены) с осени 1941 г., дезертировав из Красной Армии. Нет худа без добра, благодаря ему у нас появился хлеб, он стал бригадиром в колхозе. Меня он тоже подключал к работе, и я не считал это изменой Отечеству. Без хлеба не проживешь. А вот заставить работать маму у него рука не поднялася.

Немцев после июня-июля 1942 мы видели редко. Они на своей армаде боевой техники убыли на восток под Сталинград. Лишь в нашей довоенной больнице располагалось подразделение связистов численностью около десятка чел., да в бывшей школе – госпиталь. При установлении новой (оккупационной) власти приезжал районный комендант, а впоследствии заправляли в основном наши земляки, нацепившие на рукава желто-голубые повязки. Интересно, что при этом они старались говорить по-русски. Вероятно, копировали довоенную советскую власть.

В январе-феврале 1943, когда началось отступление немцев из-за Дона, немцев мы тоже почти не видели. Шли колонны итальянцев, румын и др. Не было такого сильного огневого воздействия по селу, какое было летом 1942 г. Основное движение осуществлялось по шоссе Купянск-Харьков, которое расположено от села примерно в 4 км. севернее. А наши части и подразделения, кажется, старались не оторваться от противника, передвигаясь по проселочным дорогам на санях и пешим порядком.

По мере успеха наших войск менялось и настроение людей. Почти поголовно все забыли прежние обиды на советскую власть, ждали армию-освободительницу. «красных», как часто называли наших воинов по традициям гражданской войны. Те же, что нашкодили, – собирали манатки и в конце концов бежали вслед за немцами. Только далеко не убежали, почти всех поймали и довольно быстро. Исключение составил Лозовый Григорий Андреевич. Он лет десять после войны жил в Донбассе по фальшивым документам. Под чужой фамилией и умер. По-моему отец и не знал этого в те времена ( а может не хотел знать).

Пацаны осуждали «слабых на передок» девушек, связавшихся с немцами, пели пародию на мотив песни Н. Богословского – Молодые девушки немцам улыбаются, позабыли девушки о своих парнях…Среди этих последних была и школьная подруга Шуры Катя Обушко. Она успела выйти замуж за немецкого офицера (конечно, условно, немец после отъезда больше не показался и не объявился), а затем работала в райцентре, связавшись с районным полицай-комендантом, бывшим лейтенантом Красной Армии. После освобождения села она как-то успела угодить в нашу армию, была там мед.сестрой, видимо угодила госпитальному начальству. Это помогло ей после войны осесть в Сочи при санатории. А в родное село она боялась и глаза показать.

В январе-феврале 1943 г. произошел массовый исход молодежи из нашего села (вероятно, как и из других). Сначала немцы организовали угон юношей и девушек 16 лет и старше в Германию. Хотели и меня загрести, но потом разобрались, что мне 15. Видимо, в связи с тем, что все понимали неустойчивость оккупационных властей, этот угон был в какой-то мере саботирован. Уехало менее половины из намеченных к отправке. А затем, когда пришли наши, военкомат организовал призыв в армию всех мужиков от 17 лет и старше. Дело было в феврале, так что многим юношам 1926 г., призванным в армию, не было и 17. В связи с систематическим недоеданием выглядели они мальчиками. Тем не менее, их сразу послали в бой. Некоторые были ранены или убиты. Но об этом командование не жалело: - Отсиделись тут в тылу, возле баб на печке…-Призывали в армию и незамужних девушек. Убитых среди них как будто не было, а испорченные встречались. Но не многие. Большинство нашло в армии свою судьбу и разнесло наши сельские гены по всему Союзу.

Я и в этот призыв не попал, не было даже 16 лет. Хотя хотелось. Я еще осенью 1941 стремился попасть в армию, хотя бы воспитанником. Но не получилось. А так хотелось быть похожим на вестового Мишу, который верхом на коне скакал то из штаба 807 сп, то обратно. Но Мишу как-то «срезал» немецкий «Мессершмит»… Братскую могилу для него и других погибших на этот раз отрыли мы с Андреем Филяевым.

Как я уже писал, вскорости после нашего освобождения , примерно в начале апреля 1943 г., домой вернулся папа. На костылях, заросший щетиной, в завшивленной шинели. Долгое время после этого все его привычки свидетелььствовали об опыте бедного полевого товарищества. Он не мог бросить окурок самокрутки, пытаясь отдать его кому-нибудь, садясь за стол, начинал быстро есть, обняв тарелку свободной рукой. Вскорости он начал работать в сельском совете, а затем – в районной администрации. Благодаря этому, он избежал возвращения в армию после выздоровления, а мы неожиданно стали получать паек служащего и впервые узнали вкус американского шпига и яичного порошка.

Все происходившие после освобождения события казались если не радостными, то уж наверняка перспективными. Появились газеты, кино. По вечерам молодежь собиралась в сельском совете, играли в настольные игры,флиртовали и занимались любовью всерез (те, кто к тому времени знал в этом толк, а таких было немного). Весной я окончил курсы трактористов, но работать на тракторе не пришлось, не было тракторов. Перебивался месяца 2-3 учетчиком в тракторной бригаде, а потом вообще ушел – в школу учиться. В 8-й класс. После 2-летнего перерывпа в учебе.

За прошедшую зиму я вырос, но не очень – до высоты 166 см., о чем я узнал позже на призывном пункте. Нас заблаговременно готовили в армию, для этого при военкомате существовала система т.наз. всеобуча, где нас гоняли и дрессировали.

Вроде жизнь налаживалась, но в душе что-то надломилось. Уже не хотелось быть первым, потерял вкус к чтению и предпочитал газеты художественной литературе. Мир красивых дум и образов потускнел из-за его резкого несоответствия опыту жизни, обнажившему сущность людей до скелетного состояния, лишевшему жизнь полутонов. Только «да» или «нет» во всем: за красных или коричневых, за сохранение своей жизни и своего здоровья или нет - во имя Отечества. Безжалостная метла войны выгребала всех мужиков на фронт, как тараканов, а они упирались, выкручивались, обзаводились справками, «броней» и т.п. Конечно, находясь длительное время в прифронтовой полосе, мы успели насмотреться, как мало порядка в нашей армии, особенно в тыловом обеспечении, и понимали, что там придется хлебнуть горя. Но все равно было противно смотреть на трусливых мужиков и хотелось быстрее уйти в армию.

Как я уже упоминал, осенью 1943 я опять начал посещать школу, оставив работу в тракторной бригаде. Пошел в 8-й класс нашей средней школы после 2-летнего перерыва. Таким образом, я отставал теперь на 1 год от своих сверстников, которые нормально учились где-нибудь в Москве или Вологодской области. Впрочем, таких благополучных было мало и в других, менее обиженных войной областях. Исключение составил один сверстник по имени Эльдар Рязанов, который на страницах журнала «Огонек» объявил, что во время войны он был еще маленьким и учился в школе.

В моем классе было 5 юношей и около 2-х десятков девочек. Трое юношей было из нашего села: крупный грузноватый Саша Семененко, небольшой страшно курносый Витя Селихов (он уменьшил себе год рождения и поэтому увильнул от армии) и я. Двое ребят ходили в школу из дальнего села с суровым именем – Гроза. Из них выделялся Толя Сосинович, черный симпатичный потомок сербов (впрочем, ростиком он подкачал). Другой – Митя Таран. Тоже маленький, но блондинистый, разбитной и задиристый. Однако он задирался преимущественно с Сосиновичем, которому девушки часто оказывали внимание

Девушки были средненькие… Самой симпатитчной и знающей себе цену была Лида Суркова, сестра Анатолия Суркова, будущего моего шурина. Она мне нравилась, но я и не пытался ухаживать за ней, понимая, что я не герой ее романа. А впрочем, и за другими я тоже не ухаживал, видимо, с голодухи не тянуло… Были девочки постарше, из 9-го и 10-го классов. Среди них, кажется, были и опытные стреляные воробьи. Однако мы для них были малышами. Впрочем, они привлекли нас, ребят, в свой драм.кружок. Учили танцевать, прижимались. Но не больше. К тому же на этот счет я подвергался постоянной и интенсивной обработке со стороны Шуры, особенно по адресу Лиды Корнеевой, толстоногой и малосимпатичной девушке из 9-го класса, которая активно искала встреч со мною. И в заключение об этих девушках и времени. Лет 30 спустя встретил я самую активную из них – Раису Кунину и не узнал. Страсти молодых лет и пережитые годы так избороздили ее лицо, что невозможно было увидеть на нем хоть что-то от бывшей «рыжей лисы».

В начале 1944 г. с помощью этих самых старших девушек мы, почти все ребята, вступили в комсомол. Никаких упреков по поводу пребывания на оккупированной территории не было, исключая Витю Селихова, у которого отец был старостой. Но зато впоследствии в армии эта «ущербность» фиксировалась во всех учетных документах. В комсомоле я пробыл около 7 лет, несмотря на то, что в 20-летнем возрасте вступил в партию. Это произошло потому, что меня избирали либо членом бюро, либо секретарем комсомольской организации. В таких случаях предусматривалось наличие «двойного гражданства». Слава богу, членские взносы брали лишь в одном месте.

8-й класс я закончил успешно, хотя учились при печках из железных бочек и при отсутствии тетрадей и учебников. Будучи старостой школы, я оформлял плакаты из газет. Как бы на прощанье, в конце июня 1943 г., мы сыграли последний наш спектакль – пьесу «На пэрши гули», где в заглавных ролях были Кунина и Сосинович, а мы с Лидой Корнеевой довольствовались ролями их родителей. Прибывший в это время на побывку из Западной Украины папа вспомнил, что этот спектакль они ставили лет 10 назад и там в заглавной роли был брат Раисы Куниной.

В период учебы в школе я снова начал писать стихи, но ничего вдохновляющего не получалось. Кажется, пытался подражать Есенину, Симонову, но бесталанно. Возвращаясь впоследствии своей памятью назад, я удивлялся, - Ну, почему тогда не пришли ко мне такие хотя бы строки на родном языке:

- Ты радуеш серцэ мов ранок румяный – кохана; ты сонечком свитыш днэм билым – любыма; вэчэрнэю зиркой ты манэш мэнэ из тумана – кохана; до тэбэ лэтять и вночи мои мрии – надия!

Наверное, еще не любил по-настоящему. А может и годы, прожитые на войне, сказывались.

В конце июня 1944 г. мы втроем: папа, мама и я – уехали к новому месту жительства в местечко Демидовка Ровенской области, где папа трудился заведующим райторготделом. В последующем его «перебросили» председателем колхоза, что было довольно опасно в связи с действиями банд т.наз. УПА. Шура осталась в Волоско-Балаклее одна. Кажется, тогда она уже наметила свою судьбу- Анатолия Суркова. Через год они поженились. Толя тогда учился в Харькове в архитектурном, а Шура учительствовала в нашей школе и тоже училась, но заочно в пед.институте.

Последовавшие затем события были самыми яркими в моей жизни. По дороге на Запад я убедился, какой сильной стала наша армия. Мы попали под два налета немецкой авиации, и оба были сорваны нашей мощной ПВО. Приехав на Ровенщину, я попал в среду, где числился «восточником». Уже за одно это и в райкоме комсомола, и на работе меня привечали. Вскорости меня кооптировали в состав бюро райкома комсомола. Окружающая обстановка зажиточности населения, прекрасная сохранившаяся природа были разительно не похожи на наш разрушенный войной край. Ко всему прочему, папа хорошо меня одел, и я чувствовал, что нравлюсь девушкам, особенно после того, как сыграл в местной самодеятельности. Игравшая роль моей «дивчины» местная красавица Рудковская Лиля залепила мне на сцене такой страстный поцелуй в уста, что я и не помнил, как доиграл до конца свою роль.

Однако все хорошее быстро кончается. На семейном совете было решено, что мне надо продолжать учебу. А так как в Демидовке средней школы еще не было, папа помог мне устроиться на учебу в школе г. Дубно. И тоже сначала все было хорошо. И город какой-то романтичный, с крепостью, описанной Гоголем в «Тарасе Бульбе»; и школа, расположенная в красивом старом парке, с пианино, хорошей мебелью и т.п.; и загадочный костел. И опять же - Ксения Терновская, очень красивая девушка, дочь попа. Но все окончилось 2 октября 1944, когда Дубновский райвоенкомат призвал меня в армию… Вообще-то мне следовало отпроситься на день-другой, чтобы хоть попрощаться с родителями, но я клюнул на приманку, брошенную военкомом, что, мол, ты как комсомолец должен подавать пример местным парням. И ушел на пересыльный пункт, как будто на сутки-двое, без куска хлеба, без денег, без теплой одежды. А оказалось – на 7 лет. Хорошо хоть нашелся добрый человек, сообщил папе об этом, и он разыскал меня в Ровно, передал через колючую проволоку «пересылки» буханку хлеба, кусок сала, полушубок и сотню рублей денег. Хороший, преданный человек был мой папа!

Но вот что странно. Всю семидневную дорогу в телячьем вагоне до места моей первой службы в запасном стрелковом полку я в общем-то не жалел о содеянной оплошности. Наверное, надеялся вскорости попасть на фронт, чтобы отомстить немецким сверхчеловекам. Но служба сразу пошла «наперекосяк». На том скудном питании, которым потчевали в те времена в тыловых частях, при 10-часовых занятиях на непривычно сильном холоде, я довольно быстро «дошел» физически и как-то пал духом. Видимо, также не был готов к такому развитию событий, когда над тобой издеваются все, кому не лень, когда самый завалященький сержант, коверкающий русские слова, - твой царь и бог. Кроме того, попасть на фронт моему году призыва – и не «светило». Генштаб смотрел вперед и готовил нас для длительной послевоенной службы.

Однако диалектика жизни такова, что и в плохом бывают светлые окна. Мое бедственное состояние, включая отсутствие «сидора», т.е. мешка с запасом еды, которые были практически у всех прибывших из Западной Украины, заметило начальство. Оно начало предоставлять мне кое-какие поблажки. То оставят в казарме в тепле оформить стенгазету, то пошлют на какой-нибудь семинар в дом офицеров или на соревнования (по шахматам и др.). Старшина – бывший шахтер как-то спросил, - Что ж это ты приехал в армию без запасов?- Кажется, я пожал плечами. Он понял и приободрил, - Ничего, скоро перезимуем, а там – полегчает. И действительно, весной стало полегче, а старшине – тем более, его демобилизовали и направили в Донбасс. Что касается меня, то мою относительную грамотность заприметил начальник штаба батальона лейтенант Рыжкин Хаим Залманович и забрал меня в писаря. И хотя штаб батальона размещался в землянке, зато весь день я был в тепле и не ходил в строю.

Какую-то роль в моей жизни сыграл настоящий батальонный писарь Ивнев, 55-летний мужчина из города Козмодемьянска Марийской АССР. Он как-то вскоре после моего обоснования в штабной землянке прибыл из госпиталя, но конкуренции мне не составил, готовился к демобилизации по болезни. Очень много рассказывал о своей гордости – сыне, который, к несчастью, попал в плен и после освобождения переслал отцу свои записки о жизни в плену. Читал я (с его разрешения) эти записки, но на меня они вначале эффекта не произвели. Я и слышал, и видел, как немцы содержали пленных и во что ценили они их человеческое достоинство. Но позже до меня дошли чувства боли и горя этого незнакомого человека. Может, я начал сострадать…

В этой же землянке, в которой я уже был за хозяина и писал приказания, подписывая их за начальника штаба (а он потом их перечитывал и ухмылялся, но не взыскивал, мол, делай так и дальше), я услышал и весть об окончании войны. Конечно, не по радио, его не было, а от парторга батальона капитана Харитонова, бывшего Рыбинского рабочего.

Тут вскорости все изменилось. Занятия по боевой подготовке еще месяц-другой шли как бы по инерции, а затем вообще прекратились. Всем было ясно, что миссия запасного полка – поставщика пушечного мяса окончилась. И ни к чему надрываться. Но остановиться не могли, как нагруженный ж.д. эшелон. В середине лета со станции Сурок, где был штаб запасной дивизии, убыл последний эшелон, но теперь уже не на Запад, а на Восток.

Как известно, война с Японией протекала скоротечно, и после ее завершения из полка начался массовый исход людей: кто домой по демобилизации, по ранению; кто к новому месту службы; кто на учебу в училище, в мор.флот и др. А я все оставался на месте. Когда меня впервые попрекнули тем, что я был на оккупированной территории, я решил, что в армии ни за что не останусь. Поэтому в училище не пошел. К тому же с 8-летним образованием в хорошее училище, наверное, и не взяли бы.

В конце лета, когда в батальоне оставалось десятка 2-3 людей и почти никого из начальства (ушел в запас комбат Бажанов, он побывал в плену и поэтому не видел перспектив в службе; демобилизовался нач.штаба Рыжков, он был в армии временно по случаю войны), случилось происшествие, в какой-то мере, повлиявшее на мою дальнейшую службу: меня посадили на гауптвахту. Посадил лично новый командир полка полковник Мовчан, черный упитанный коротышка, только что прибывший в полк, за неубранный мусор возле штаба батальона. Эта неприятность впоследствии обернулась к добру. Через сутки меня выпустил пом.нач. штаба ст.лейтенант Абудихин, невысокий худощавый блондин со шрамом на щеке, бывший контрразведчик, кстати, тоже не имевший перспектив в службе: его жена побывала на оккупированной территории. – Дурак старый, - лаконично отозвася он о командире полка и оставил меня при себе, в ликвидационной команде по расформированию полка. Благодаря этому я обзавелся хорошей английской шинелью, стал прилично питаться и иметь поблажки в службе.

По мере расформирования полка власть и возможности Абудихина росли, он наслаждался ролью командира полка, каковым фактически не был. Но была гербовая печать, не было других начальников. Однажды он остановил нас (рыжего рязанца Шицкова и меня). – Что это у вас такие маленькие звания (Шицков был младшим сержантом, а я ефрейтором). Ты, Шицков, цепляй себе третью лычку, а ты, Слюсарев, - вторую.- А как же с приказом,- поинтересовался дотошный Шицков. Он уже успел узнать основы военной администрации, в т.ч. и то, что сержантские звания присваивают командиры дивизий и им равные. Однако Абудихину было известно, вероятно, больше: дивизии уже не было. – А ты посчитай, какой по порядку в году сегодняшний день и поставь этот номер в красноармейской книжке, а я подпишусь и поставлю печать. Понял. – парировал он. Так мы с Шицковым получили «очередные» сержантские звания, и служба в какой-то мере стала сносней.

Из всех происшествий, которые произошли в этот период, наиболее неприятным было одно, связанное со сжиганием архивных дел полка. Уезжая домой в Бендеры, Абудихин вручил мне мешок опечатанных книг и приказал сдать их в штаб Казанского военного округа. Я их отвез туда, а там не приняли, забраковали. На последнем вечернем поезде я привез этот мешок из Казани на свою станцию Сурок и недолго ломал голову, что с ним делать. Выбора не было. В полку никого уже не было, исправить недостатки я не мог, не было ни печатей, ни сургуча, ни начальников. Поэтому я сжег все книги в железной печке в комнатушке, где раньше жил Абудихин с женой. Этим же теплом я согревал себя, так как был уже декабрь 1945 г.

Как-то лет 20 спустя я поделился этим своим грехопадением с другим служивым, Веревкиным Николаем Ивановичем, который в то время был дивизионным инженером в знаменитой Таманской дивизии. – Анатолий Михайлович, - обрадовался он. – Выходит, мы не только служили по соседству, но и действовали одинаково. Я тоже сжег архив своего 137 запасного полка. Несмотря на удаленность всех описываемых событий, мне как-то полегчало на душе. На нее (у меня) долго давят неприятные дела. А тут одно вдруг снялось. Я понял, что в штабе округа архивных дел ни у кого не принимали.

Я трудно привыкаю к переменам в жизни, не исключая и новые места службы, но зато, привыкнув, с трудом отрываюсь от них. В подтверждение – около 10 лет службы в штабе МВО, около 30 – в академии им. Куйбышева. Так было и осенью 1945 г. в 139 запасном стрелковом полку, где я успел прослужить более года. Однажды я встретил возле штаба своего старого знакомого солдата – рыженького мальчика-еврея из г. Сарны Ровенской обл. Мне он нравился уже тем, что пошел в солдаты. Плюс он не боялся начальства ( в отличие от большинства, которому враг был менее страшен, чем « родной» командир полка). – Демобилизуюсь,- сообщил он мне. – Почки… Дополнительно я узнал, что комиссовался он в дивизионном медсанбате. Он и не скрывал особенно, что «если захотеть», то можно и мне уйти из армии по болезни. Но я не решился. И к Абудихину привык, и не вязалось с тем образом мыслей и действий, с которыми я жил в то время.

В свете сказанного будет понятно, как неуютно я чувствовал себя, с тревогой переступая порог дощатого барака, где разместился штаб 57 инженерно-саперной бригады – моего нового места службы, расположенного в 6-7 км. от Казани в т.наз. летнем лагере гарнизона. Как оказалось, мои тревоги были переувеличенными. Начальник штаба бригады полковник Прокопенко Алексей Иванович отнесся ко мне хорошо и направил служить в развед. роту, а разведчики были всегда войсковой элитой. Ко всему прочему, саперы – все-таки не пехота. Меньше муштры и больше работы. А потом, эта бригада недавно прибыла из Восточной Пруссии, привезя большое количество трофеев, начиная с бараков, печек, кроватей и кончая креслами, стульями, пианино, фисгармониями. При общем достатке родной части хоть кое-что достается и солдатам.

Представляет некоторый интерес город Казань тех лет, средневековая татарская крепость и торговый город на Волге в более поздние века. Единственным крупным городом, где я успел побывать до войны, был Харьков. С его улицами и домами я сравнивал впоследствии все другие города. Казань в этом отношении проигрывала, хотя и ошеломила меня после полудикого существования в течение года в марийских лесах. На улицах была оживленно, бегали трамваи – с толстым слоем наледи на обмороженных окнах. В магазинах, кажется, были продукты, но продавались они по продовольственным карточкам, зато на витринах красовались муляжи, изображающие говьяжьи окорока. Кипели базары. Вообще, в Казани жизнь людей была всегда чуть-чуть лучше обеспеченной, чем в других городах России. Так было и в 1945-50 г.г., так (по слухам) – и сейчас.

А что касается службы, то она вначале пошла на удивление хорошо. Прокопенко вскоре меня забрал в штаб – писарем в секретную часть. Числился я в развед.взводе, а работал в штабе. Но дальше произошел сбой. Я что-то перепутал в секретных документах, и это засекли в штабе военного округа. Был небольшой скандал, но Прокопенко меня в обиду не дал, просто перевел из секретного отдела в строевой, где мне было поручено готовить для начальства документы, т.е. готовить проекты приказов, писем, донесений и др. С этой работой я в общем справлялся, хотя на меня и косился мой непосредственный начальник – брюнетистый капитан Полозов Виктор Иванович, довоенный, как он говорил, журналист. Он иногда меня одергивал по разным поводам, но начальству не «капал», и я спокойнол просидел на своем стуле более года. В конце концов, он ушел в запас и даже написал мне письмо. Но я не ответил. То ли обижался за его придирки, то ли вообще был такой период в моей жизни, когда писать не хотелось.

Как-то случился такой конфуз, вызвал меня начальник политотдела и показал письмо отца. Он запрашивал у командования, что с сыном, не пишет давно, может беда какая. Пожурили меня и обязали писать.

В начале апреля 1946 г., несмотря на имевший место конфуз, Прокопенко отпустил меня в отпуск на 10 суток без дороги, как и полагалось по существовашим приказам. Значение этого отпуска нельзя переоценить. Ведь в нашей бригаде были сотни солдат и сержантов, прослуживших всю войну. И их не отпускали. Прокопенко, помнится, руководствовался мотивом, - А чего их отпускать, они и без этого через полгода домой уедут. А этим (он показывал на меня и моих одногодков) еще служить да служить…

Ехал, как на крыльях летел. В нашем лагере еще лежал толстый слой набухшего водой снега. Я «протаранил» 3 или 4 км. до трамвая, доехал до вокзала и, обменяв свое воинское требование на билет, залез на верхнюю полку вагона, где и пролежал почти не спозая более суток, пока не доехал до станции Дубно Львовской ж.д. В Дубно приехал ночью, но затруднений не испытал, меня еще не забыла пожилая учительница Тина Ивановна, у которой я квартировал в период учебы в Дубно. Узнала и пустила переночевать. Утром перед дальнейшей дорогой я прошелся по магазинам и нашел, что там не хуже, чем в Казани. Купил буханку хлеба, кусок сала и четвертинку водки – полагалось по случаю праздника души. От Дубно ехал на Луцк, там в пос. Млынов предстояло остановиться и ждать попутного транспорта на местечко Демидовка, гда в это время жили папа с мамой. Конечно, - все на попутных грузовых машинах, автобусы в то время не ходили.

Запомнился последний привал. Ожидая попутный транспорт, уселся я на берегу пруда в Млынове, раскрыл четвертинку, хлебнул с горла и стал закусывать. Тут меня и настиг папа, который выехал встречать на подводе (за 20 км.).- Оставь и нам,- так приветствовал он меня. Я с радостью поделился своими крохами с ним и его возницей, экспедитором райпотребсоюза, инвалидом войны.

Демидовка – небольшое местечко, райцентр Ровенской области на границе с Волынской – выглядела неплохо, уютно. Место было небедное, крестьяне в основном зажиточные. Дома я впервые увидел своего меньшего брата Володю. Он тогда был вполне маленьким 7-месячным упитанным малышом. В душе я был благодарен родителям, и маме в особенности, за эту новую жизнь, но не взял брата на руки, не приласкал. Видимо, не было ни опыта, ни чувств. В дальнейшем я всегда старался заботиться о нем, но все же такого духовного родства, какое было с Шурой, так и не наступило. Володя это чувствовал и иногда обижался. А мы в свою очередь констатировали, - Баловень. Если бы нам в свое время папа с мамой уделили хотя бы десятую часть того, что получает он!

Прожив несколько дней в Демидовке, я убедился, что родители пребывают в хорошем достатке. К примеру, отмечая мой приезд, папа привез домой боченок пива, мама приготовила хорошую закуску. В качестве почетных гостей пригласили второго секретаря райкома партии с женой. Что же касается остального, то отпуск прошел скучно. Меня старались держать дома. Однако верно и то, что гулять было негде. В Демидовке было безлюдно и уныло. Кажется, в это время произошел подъем бендеровского движения в послевоенный период…

Обратный путь в Казань происходил лучше в материальном смысле, но хуже – в моральном. Не хотелось. По пути заехал к бабушке и дедушке в Харьков и к сестре Шуре в селе. Она жила в доме свекра и свекрови, растила 2-месячного Виктора и не покидала работу в школе. В конце концов опоздал из отпуска почти на 2 суток, но это опоздание пришлось на 1 и 2 мая 1946 г. Никто мною и не интересовался, кроме бдительного Прокопенко, который заметил и … опять простил. Кстати, я ничего ему из отпуска не привез, хотя бы из элементарной благодарности. Кажется, считал, что он выше всех человеческих слабостей.

Однако моей «лафе» в смысле покровительства этого доброго человека скоро пришел конец. Со своей женой он жил плохо, она, кажется, мстила ему за фронтовые грехи: наличие фронтовой «ППЖ». В результате (как говорили) – пропали партийный билет и др. документы. По тем временам – большая вина, особенно с учетом того, что у Алексея Ивановича уже был строгий партийный выговор – за скрытие кулацкого происхождения своих родителей. В результате, его перевели служить на более низкую должность в какое-то училище. А я остался в распоряжении других штабных начальников, которые были менее благожелательными. Но все же меня в штабе держали, я знал дело.

Неожиданно возник еже один положительный стимул в моей жизни, я увлекся политической учебой. Тяготея к учебе вообще, я в существовавших тогда кружках и без оных с интересом изучал историю, работы Ленина, Сталина и др. и, видимо, преуспел. Мне предложили вступить в партию. Я ничего не имел против, но в какой-то мере был связан своей бесхарактерностью, той ложью, которая уже висела на мне. Приехав в бригаду, я во всех документах писал, что не проживал на оккупированной территории. И теперь боялся, что правда всплывет наружу. Хотя в принципе был самым советским человеком: отец на руководящей работе, лично я работал в райкоме комсомола и т.д.

В конце концов, - подал заявление и в феврале 1947 г. вступил в кандидаты партии, а правда так и не всплыла, из сельсовета на запрос политотдела пришел хороший ответ, там помнили нашу семью. И все же часто и впоследствии эта ложь иногда угнетала меня. Может поэтому после роспуска партии я наряду с величайшим сожалением испытал и какое-то подспудное облегчение. Иногда думалось,- А может и в этом была одна из слабостей нашей родной КПСС: в бюрократической зашоренности. Многие из моих односельчан тоже врали по этому поводу, как иногда по пьянке сообщали шопотом их родители…

А что касается моей службы, то она шла и шла, и конца ей не было видно. Армия в послевоенные годы сокращалась, и наша бригада – тоже. Сначала из нее сделали полк, а потом батальон. Жили мы на окраинах Казани в разных казармах, хороших прочных зданиях Николаевской застройки, но жили в основном голодно. Нормы солдатского питани я в то время были прямо-таки скудными. Нельзя сказать, чтобы моя лямка писаря была более неудобной, чем лямка строевого сержанта, но все равно это была лямка, и тянуть ее пришлось около 5 лет. Давила неизвестность, сколько вообще это будет длиться. В общем, это были потерянные годы, которые компенсировать потом не удалось…

Сейчас многие ругают сталинские времена за засилье НКВД, МВД, КГБ. Я не ругаю. Их присутствие было ощутимо, но давило-то оно в основном преступные элементы. А их после войны было немало, и за 2-3 года не стало. Это была та настоящая борьба с преступностью. Конечно, неприятной была обстановка, когда казарма наводнена «стукачами». Однако же это издержки, и они зависят от нас. Лично меня не раз пытались завербовать наши «оперы», но всякий раз я вежливо , но настойчиво отклонял их предложения. И они не мстили…Не сотрудничали с «операми» и мои друзья: Николай Зиновьев, Николай Моисеенко, Саша Бордаков, Степан Ольхов. Правда, сотрудничал Сергей Карпунин, рыжий рязанский хитрован, но эти качества были у него, кажется, в генах.

Казанский период в моей военной службе окончился в апреле 1950, почти через 5 лет после прибытия в этот город. Не видя способа уйти из армии, я, наконец, решился остаться в ней навсегда. За год перед этим командование развернуло в Вооруженных Силах СССР сеть курсов лейтенантов для скороспелой подготовки командиров взводов за счет опытных сержантов. Низшего офицерского звена в армии всегда нехватало. Нашлись и среди наших сержантов желающие. Я уехал в компании старых друзей: двух Николаев, Зиновьева и Моисеенко. С последним поддерживаю связи до сих пор, точнее поддерживал – он умер в начале 2000.

Попав на курсы, я вдруг обнаружил, как выше интересы и шире кругозор у людей, меня окружающих. Здесь я познакомился с Андреем Мишиным, добрым симпатичным парнем из Иваново; Тележинским Виктором, умным настойчивым офицером. С ними я дружу до сих пор. На курсах, между прочим, нас немного подучили по программе средней школы, что пригодилось в дальнейшей учебе. В общем учились недолго – 1 год (а около половины курсантов выпустили через полгода в связи с шедшей тогда корейской войной). В апреле 1951 г. я стал лейтенантом. На второй день после выпускного вечера проснулся и долго смотрел в зеркало на лейтенантские погоны и хмельной головой соображал, - К добру или к худу…

К слову, в период моей учебы на курсах началась демобилизация солдат 1927 г. рождения. Я дрогнул и подал рапорт, что желаю тоже уйти из армии. Меня пожурили на тот предмет, что нужно было раньше думать и не отпустили. Ну, и еще подробность о судьбе моих друзей. Они поженились в разные годы, но все, как один, – на воронежских невестах. Я не стал исключением, о чем не жалею. После выпуска человек 10 отличников и активистов направили для прохождения службы в Московский военный округ. Я был среди них.

Двое из направленных в МВО: я и Володя Фролов, щупленький паренек из пос. Михнево Московской области,- попали служить в 4-ю гв. Танковую дивизию – «Кантемировку». Командовал дивизией генерал Якубовский Иван Игнатьевич, будущий Маршал Советского Союза. Мы представлялись ему лично. Никаких эмоций по этому поводу я не заметил. – Будьте достойны высокого звания гвардейца. Хотя 106 саперный батальон, куда нас он направил, был не гвардейским.

Командир саперного батальона подполковник Карташев, как и большинство коротышей, был серьезным, требовательным и занудным отцом-командиром. Но трусоватым. Одним словом не орел, но и не слишком вредный. Взводный в конце концов из меня получился сносный. Около полгода командовал учебным взводом и имел неплохие показатели, курсанты уважали, всех довел до сержантов. После этого попал взводным в роту капитана Тимашева Владимира Михайловича, крупного, не всегда тактичного москвича. Дружбы с ним не было, но и унижаться я не хотел. Тем более, что вскоре окончил вечернуюю школу ( а он никак не ладил с математикой). Кроме того осенью 1952 г. меня избрали парторгом батальона. Вообще-то пихнули меня на эту работу офицеры-старожилы. Но взвалив эту работу на себя, я приобрел и какие-то дополнительные права.

Вечерняя школа, кроме непосредственно аттестата зрелости, дала еще и много знакомых, в том числе среди офицеров штаба дивизии, среди них адъютанта командира дивизии Соколова Евгения Федоровича. Они сыграли большую роль в зачислении меня кандидатом в военную академию на 1953 год. Таким образом, я сумел поступить в академию через 2 года после назначения на первичную офицерскую должность. Для Кантемировки случай был уникальным.

В начале 1953 г. я уже знал, что поеду сдавать экзамены в академию. В мае для лучшей подготовки к экзаменам меня отпустили домой. На этот раз ездил в село Бокуйма Демидовского района, где папа к тому времени был председателем колхоза. Вообще-то кпд от поездки был мал, много времени мы с ним и мамой провели в застольях, занимался мало. Но на душе было хорошо. К тому же надеялся, что сдавать экзамены не придется, т.к. школу окончил с медалью. Хоть была она всего-навсего серебрянная, но тем не менее – медаль.

По возвращении попал на разминирование. В третий раз после прибытия в дивизию. Там, слава богу, все обошлось без происшествий. Не так как в 1952 году, когда мой разгильдяистый солдат нашел на поле бутылку с горючей смесью и обмыл руки этой самовозгорающейся дорянью. Пока ему счищали с рук дымящуюся массу, он успел получить серьезные ожоги. Но и на этот раз был курьезный случай. Как-то под вечер в воскресенье в наш полевой лагерь нагрянуло большое начальство и застало в нем лишь двух офицеров-холостяков: Володю Фролова, несшего дежурство, и меня, зубрившего учебник. Все наши «женатики» убежали в близлежащую деревню на танцы. Мы их долго собирали, а потом часа 3 их мордовало начальство. Такова была служба в смеси с моральным кодексом…

Ну, и еще одна немаловажная деталь. В этот период я начал интересоваться «слабым полом». Наверное, время подошло… Однако серьезных увлечений не было, точнее, не получилось. Если говорить объективно, то был я в это время весьма озабоченным собой малым, оценить девушку, оказать ей внимание не всегда мог. Ну, и ответные реакции были соответствующими. К тому же, от зубрежки (или еще от чего) я прилично облысел, стеснялся этого, досадовал и рвал отношения, если полагал, что надо мной подтрунивают.

Бытовая сторона жизни в тот период меня вполне устраивала. Платили молодым взводным по 1400 рублей в месяц. Около 150 уходило на уплату обязательств по государственным займам, остальные оставались в кармане. А этого вполне хватало холостяку, особенно если он не пил и прошел школу лишений. Получив первую получку, я отослал 100 рублей. Но не папе с мамой, а дедушке с бабушкой.Полагал, что так будет верней. Папа с мамой в эти времена жили в неплохом достатке. Дедушке же и посылку с рыбой посылал. То был знаменитый рыбец, которого я случайно купил на ул. Горького при «набеге» на московские магазины. Большую часть доакадемического периода прожил на частной квартире вместе с моим коллегой Володей Фроловым. Мы неплохо дружили. Кстати, расходы на оплату частной квартиры казна нам компенсировала.

И вот летом 1953 г. короткий период моей службы взводным окончился. Время было тревожным. Непосредственно перед уездом в Москву я с караулом сопровождал воинский груз. Мы привезли в дивизию взрывчатку из нашей инженерной базы (из-под Загорска). Разгружались ночью, утром я сдавал груз, а затем уехал в Москву. По дороге из вагона электрички видел, как в том же направлении на Москву торопились танки, не церемонясь с асфальтом на шоссе. Позже узнал, что арестован Берия, что из моей дивизии тоже выходили танки. На Ленинские горы. Чтобы блокировать там части МВД.

В академии приняли неплохо, оформлявшие документы девушки явно были заинтересованными. Начальство было в основном озабоченным, но первые часто помогали выйти из конфликтной ситуации. Короче, заставили меня сдавать экзамены в скрытой форме – путем собеседований. Прошел я их успешно, хотя и не без срывов, особенно по математике, где не «одолел» одну задачку. Знаменитый профессор Веленкин пощадил меня и пропустил со словами, - Поработать надо над этим разделом. На мандатной комиссии начальник академии Галицкий Иван Павлович недовольно хмыкал, я его, видно, не совсем устраивал, но было слышно, как из-под руки начальства кадровик докладывал, - Медалист… секретарь партбюро батальона… Короче, - приняли.

И, наконец, наступило время, которое могло состояться в довоенной обстановке на 5-6 лет раньше: я начал учиться в хорошем ВУЗе. Военно-инженерная академия им. Куйбышева была наследницей Николаевской инженерной академии и сохранила, пожалуй, очень много из тех научных богатств, которые были накоплены нашими предшественниками. Учиться в ней было большей удачей.

Меня приняли на факультет инженерного вооружения с тем, чтобы подготовить из меня военного инженера-механика. В этом, наряду с положительным началом, таилась и некоторая раздвоенность устремлений, планов. По всем прежним моим достижениям в учебе я тяготел к истории, философии. Может там я и добился бы больших успехов. Но ведь и выбора по существу не было. К тому же и в нашей академии я отводил душу на семинарах по социально-экономическим дисциплинам. На первом же партийном собрании меня избрали секретарем партбюро курса. Но к хорошему, в конце концов, это не привело, о чем речь пойдет ниже.

На нашем первом курсе училось 36 чел. офицеров, в основном старших лейтенантов. Как бы для развода, имелось 3 лейтенанта ( в т.ч. и я) и 2 майора. Народ был в основном молодой, 24-27 лет. Майоры были постарше на 6-7 лет. С одним из них Зеленовым Вячеславом Герасимовичем, рассудительным и доброжелательным, я поддерживаю связи до сих пор. В первые дни я подружился с двумя парнями из своего учебного отделения (механики; были еще отделения мостовиков и боеприпасников) – Гаврилиным Гришей и Смородиным Костей. С Гришей я жил рядом на Лялином переулке (в частном уголке), с Костей иногда встречались во время культурных походов. Он был женатым, и его жена уже строила планы, как бы поженить нас, холостяков, на своих подругах. К слову, кроме Гриши и меня, было еще 3-4 холостяка, не более.

Начальником факультета был генерал-майор Панков Михаил Андреевич, абсолютно седой, со звездой Героя Советского Союза на кителе.Несмотря на длительную службу, «военной косточкой» он так и не стал. Несмотря на свое геройство, тяготел к спокойной жизни и не любил возмутителей спокойствия как из числа слушателей факультета, так и из любой другой среды. Посколько я был парторгом, то часто встречался с замполитом полковник Морозовым. Это был мудрый, много повидавший и переживший человек, бывший морской пехотинец. Наверное, поэтому стремился не выделяться и не навязывался с моралями. С ним было хорошо. При новом замполите полковнике Беляеве через 2 года я «погорел» на своем секретарском поприще.Начальником курса у нас был полковник Черных Сергей Николаевич, ладно скроенный воронежец 35-40 лет. Все было в нем неплохо, кроме трусоватости. Он никого не защищал, кроме себя.

Учеба у меня пошла хорошо, почти отлично, но это была очередная моя глупость. Начав учиться только на 5, попадаешь в своего рода капкан. Начальство контролирует твои отметки, и не дай бог теперь получить 4, не говоря уже о 3. А ведь предстояло жениться, не хотелось оставаться старым холостяком. Но это требует уйму времени, так необходимого даже отличнику. Конечно, я начал думать так много лет спустя, а тогда не задумывался. Охотно поехал по приглашению жены Кости Смородина и ее подруг встречать новый 1954 год в их обществе. Естественно, в компании с Костей и друзьями-холостяками – Гришей Гаврилиным, Володей Рунковым и Сашей Коробейниковым. Машины подруги очень понравились, особенно моя будущая жена-подруга Люда, с которой мы вместе вот уже около 45 лет. Правда тогда ее звали Люсей…

В феврале 1954 г. мы поженились, и началась жизнь, в корне отличающаяся от той, которая была прежде. Уравновешенность, душевное спокойствие, чуткость к чужим волнениям и чувствам, уважение к женщинам – всему этому нас чаще всего учат женщины. Точнее та ЖЕНЩИНА, которая живет рядом с тобой. На первых порах была какая-то неустроенность, мы жили в маленькой частной комнатке вместе со старушкой-хозяйкой, которая не очень-то радовалась нашему счастью. Вскорости, однако, наши друзья помогли нам обзавестись отдельной комнаткой на Сретенке. Затем мы жили в Марьиной роще, оттуда съездили на юг, там в поселке Бэта был дом отдыха нашей академии. Прекрасный был отдых, кажется, оттуда мы привезли Сергея. А родился он уже на Большой Спасской, где мы прожили еще почти год, чтобы уехать на следующее лето в Томилино, где снимали часть дома, чтобы быть поближе к месту работы Люды – на Томилинском полупроводниковом заводе.

В связи с рождением сына последующие годы жизни были еще более осмысленными и целенаправленными. Теперь мы уже строили реальные планы на будущее и строили всю свою жизнь с учетом интересов нашего СЫНА. Люда очень любила своего первенца, кормила его грудью более года (правда, по нужде, в связи с его заболеванием диспепсией летом 1957 г). Я иногда называл его пестуном-пестунчиком, что нравилось, кажется, и ему, и Люде. В первую очередь мы начали подумывать,как бы остаться жить в Москве или в Подмосковье, а для этого обзавелись своей собственной комнатой в Люберцах, получив ее через завод, где работала Люда. Тогда были стройки домов с участием жильцов, Мы с ней отработали на такой стройке несколько сот часов и получили ордер на комнату в большой квартире, где основную площадь получил Герой Советского Союза Ишанкулов, совместно с женой и 3-мя сыновьями. Он в общем был неплохой мужик, да и жена в конце концов подружилась с Людой, несмотря на всю разность характеров.

В период, прошедший от нашей женитьбы до выпуска из академии, было много всяких событий. Мы несколько раз ездили к моим родным: сначала в Ровенскую область, а с 1957 г., когда родители возвратились на родину, в мое село Волоско-Балаклею. Люда понравилась и папе и маме, они относились к ней душевно и заботливо. И маленький Володя симпатизировал ей. В 1958 или 1959 гостевали у тещи в Воронеже, все втроем. Было чудесное лето, мы много времени проводили на реке Воронеж, которая протекала в двух стах метрах от дома Татьяны Трофимовны. Как я уже упоминал выше, один раз были на юге. Это было необходимо, так как Люда свою работу на заводе не бросала, и ей стоило больших усилий справляться с заботами о сыне, обо мне, по дому, по работе и др.

В академии дела шли неплохо, к концу срока обучения начальство вдруг решило сделать из меня медалиста, заставив пересдать экзамен по начертательной геометрии, где у меня была единственная 4. Этого в принципе делать нельзя, но начальник факультета боролся за свое 1-е место… Почти одновременно я страшно провинился в глазах того же начальства. Время было шумное, обсуждали культ личности Сталина. Как секретарь, я имел возможность узнать содержание многих закрытых документов. И в результате – сомнения во многих культурных и нравственных ценностях, которые были так привычными. Оторвавшись после длительного пребывания в казарме от жизни народа, я делал иногда опрометчивые выводы и суждения, что было опасно для парторга. Так произошло и на очередном семинаре, когда у слушателей произошла стычка с преподавателем по поводу свободы радиовещания в нашей стране. Я их поддержал (сейчас понимаю, что ошибочно). За это меня начальник политотдела на очередном собрании назвал клеветником на партию, я на него подал жалобу (!). И пошло, и поехало. В результате меня сняли с секретарей, но усилилось давление общественности на тот предмет, что я достоин награждения золотой медалью. И мне ее дали-таки летом 1958 года.

Что еще можно добавить о периоде учебы в академии. Пожалуй, только на расстоянии можно по достоинству оценить это золотое время. Заряжали нас как аккумуляторы, чтобы впоследствии мы могли разряжаться. Преподаватели были в основном сильными специалистами, выше нас, обучающихся, на голову. Конечно, не без странностей. Многие любили, чтобы им отвечали буква в букву так, как они излагали на своих лекциях. Это сделать нетрудно путем зубрежки, а именно она и гасит в людях творческое начало. Многие готовились по конспектам, а не по учебникам. Так пару раз делали и мы с той целью, чтобы натаскать слабых ребят: Смородина, Рункова и др. И действительно, не имея даже хорошего представления о предмете экзамена в начале курса подготовки, через 3-4 дня они уже могли отвечать на все вопросы по экзаменационным билетам ,которые нам передавали лаборантки-доброхотки.

Я по-прежнему увлекался историей, общественными дисциплинами, но к ним прибавились и точные науки: аналитическая геометрия, математический анализ, теоретическая механика, сопротивление материалов, теория машин и механизмов, детали машин и др. Чем они радовали: точностью, последовательностью, какой-то разумностью суждений. И чем глубже входил в предмет – тем больше он увлекал. Я иногда беседовал с братом Володей, который тяготился учебой в средней школе. Она у него не шла. Будучи парнем умным и самолюбивым, он делал все, чтобы избежать неприятных часов общения с учебой, а она ему отвечала предубежденностью. Я пытался разъяснить, что выход один – учиться систематически, чтобы не было пробелов. Как и всякое другое дело, учеба может (и должна) радовать человека. Но болезнь уже была запущена, Володя при всей его любви к книгам систематитческую учебу так и не полюбил.

Просматривая последние записи, я вдруг обнаружил, как поверхностны они по сравнению с описанием детских лет. Те события я помню до мельчайших деталей, а впечатления зрелых лет как-то забылись в их подробностях. Говорят, это примета старости. Хотя, конечно же, были и запомнившиеся дела. Разве забыть, как я вел в начале марта 1960 года Люду в 3 часа ночи по ночным Люберцам в родильный дом. Телефона поблизости не было, такси – тоже, а Природа подпирала. Вот и решили «прошвырнуться» пару километров пешком. В ту же ночь она родила Лену (5 марта 1960 года – в день смерта Сталина, под созвездием Крысы). В девочке оказались заложенными те гены, которые я всегда ценил в женщинах: чуткость, мягкость, слабость. Так мы с Людой стали в 2 раза счастливее тех людей, у которых детей нет.

После окончания академии меня оставили, как мы и добивались, в Москве, в штабе МВО. Наверное, более подходящей для меня была бы научная работа в родной академии, но не получилось по многим причинам (не только в связи со скандалом с начальником политотдела). К слову, после этого я делал две попытки вернуться в академию. Один раз подал заявление в адъюнктуру на 7 кафедру. Не получилось, завернул лично начальник академии хитрый еврей Цирлин Александр Данилович, даже не допустил к сдаче экзаменов. Второй раз (кстати, после того, как сняли Цирлина) был более удачным. Мне позвонил начальник кафедры № 2 генерал Степанов Рафаил Иванович и пригласил на должность преподавателя кафедры. На что я охотно согласился, так как эта должность открывала мне большие перспективы (по сравнению со службой в штабе округа).

А что касается службы в этом штабе, то пробыл я в нем практически 11 лет. Как прикипел к одному месту. Сначала моим начальником был генерал Заболоцкий, хитрован из Брянской области, выбившийся в начальники инженерных войск округа благодаря штабной хватке и корпоративности. Ему долго везло, так как командующий генерал Артемьев знал его еще по довоенной службе в войсках НКВД. После Заболоцкого начальником стал генерал Упоров Владимир Ефимович, большой,чем-то похожий на Ельцина, уралец. Был такой же жесткий, хитрый и дураковатый местами (но в меньшей мере). Я лично уважал его за командирский артистизм, непримиримость к жуликам и пьяницам (хотя сам пил порядочно) и за умение ладить с начальством. Он никогда не заискивал перед командующим. Умел делать такие доклады, какие требовались по обстановке, быстро схватывал задания и не забывал продемонстрировать старательное их выполнение. Командующие всегда ставили его в пример и даже дружили с ним. Еще что ценное – не давал в обиду своих подчиненных. Но уж если не взлюбил – то хана.

Содержание службы в инженерном управлении было в основном бюрократическим. Получали бумаги, изучали, принимали решения, отправляли новые бумаги. Так как я служил в отделе инженерного вооружения, то мои бумаги назывались нарядами, разнарядками, заявками, донесениями, планами снабжения, планами ремонта. Плюс к этому я занимался технической подготовкой, практическая часть которой реализовывалась на разных сборах, занятиях и т.п. Что резко отличало нас от аналогичных гражданских организаций, так большие возможности по контролю подчиненных, наличие прекрасной связи (по которой, к примеру, вызвать какой-нибудь штаб на Сахалине не составляло труда) и продолжительные выезды на учения, сборы, проверки. Бывало, до 100 и более дней в течение года. Как-то меня угнали в командировку в тот день, когда Люда должна была выписываться из род.дома. По слабости характера я не посмел ослушаться, за что Люда обижалась на меня и, возможно, обижается до сих пор.

В период этой службы мы, по возможности, решали свои семейные задачи. Перебрались из своей комнаты в квартиру в Лыткарино, но это оказалось не совсем удачным делом. Сгоряча мы схватили этот ордер, а оказалось, что из Лыткарино очень неудобно добираться и мне в свой штаб, и Люде на работу. Но вскорости сумели сделать обмен лыткаринской квартиры на люберецкую. Из нее и Люде было, как говорится, рукой подать, и мне не очень далеко, порядка 1 часа езды на электричке и автобусе. Получая очередные воинские звания и должности, стал получать больше денег, обзавелись многими вещами. Кстати, дослужился я здесь до звания «подполковник» и до старшего офицера управления. После ухода Заболоцкого в запас и прихода на его место Упорова мой рейтинг в смысле продвижения по службе упал, так как Упоров тащил своих офицеров из Германии. Стоило подумать о переводе в другое место. Тут-то и позвонил генерал Степанов.

Академия приняла меня хорошо, и я еще раз убедился, что это самая подходящая для меня работа. Начальник кафедры Степанов Рафаил Иванович, рослый 50-летний брюнет, полуеврей, был добрым суетливым человеком с единственным недостатком – отсутствием квалификации. Он явно был не на своем месте и не знал,что делать. Начальство его пинало, он изворачивался, иногда подставляя под удары подчиненных. Но подчиненные были совсем другого склада, чем в войсках. Нахальные, зубастые, имеющие знакомство в «верхах». Так что особо не разгонишься за их счет. Из преподавателей больше всего понравились Сталев Георгий Федорович, рослый симпатичный блондин лет 45-50, простой в быту и вместе с тем довольно грамотный, «военная косточка»; Зелендинов Хасан Зан, хотя и угрюмый, но симпатичный на вид татарин, высокоэрудированный во всех отношениях; Ляшко Петр Ананьевич, 50-летний украинец с примесью еврейских кровей, балагур, нахал, но хорошо подготовленный преподаватель; мои сослуживци по МВО Максимов Владимир Васильевич, бывший командир полка из Ростова-Ярославского, почти мой ровесник, но окончивший академию лет на 5 раньше меня, зять большого генерала из Генерального Штаба; Пономаренко Федор Федосеевич, земляк из Винницкой области, крупный толстый лысеющий брюнет, довольно уверенный в себе, но привыкший идти к цели окольными путями.

Так жизнь устроена, что когда тебе хорошо – время летит быстро. Именно эти ощущения возникали у меня по прошествии 3, 4, 5 и более лет службы в академии. Я быстро был выпущен в «свободное плавание» в качестве преподавателя. Мне нравилось то ощущение артистизма, публичного выступления, когда ты стоишь на кафедре, излагаешь лекцию, умело переходя от схем к техническим средствам обучения и классной доске, когда чувствуешь обратную связь. Постепенно дошел до умения выжать все возможное из неподготовленной аудитории. Долго готовился к защите своей диссертации. Конечно, это время окупилось. Я познакомился с замечательным специалистом по языкам Володиным Николаем Васильевичем, который, в свою очередь, выжал из меня максимум возможного при подготовке к кандидатскому экзамену по английскому языку; с управленцем и математиком Сенюковым Николаем Васильевичем, очень помогшим мне овладеть аппаратом теории вероятностей.

И, вот, в 1974 году я защитил диссертацию, а за год до этого получил звание «полковник».После этих формальных событий вдруг изменилось содержание жизни. Вроде как в диалектике, количественные события выводят на качественные изменения.

Но самые положительные изменения произошли после прихода в академию Упорова, который стал ее начальником в 1975 году. Так же как он недолюбливал меня в период службы в штабе МВО, теперь он буквально искал общения со мной. Кажется, я покорил его тем, что быстро защитил диссертацию, завоевал авторитет среди преподавателей. А может его заинтриговала моя бескорыстность. Был такой случай, секретарша позвонила и спросила, почему я не захожу к Упорову, он спрашивал об этом. Я в тот же день зашел. Он демонстрировал положительный интерес, спрашивал, к примеру, какое повышение я желаю получить по службе. Я ответил, что мне моя нынешняя служба очень нравится. Мол, раньше мог об этом только мечтать. – Ну, вот хорошо,-сказал он,- а то тут ходят мудаки, требуют себе кафедры и отделы.

В конце концов, он повысил меня, назначив сначала старшим преподавателем кафедры № 2, а затем заместителем начальника кафедры № 14; наградил орденом Красной звезды. На самое большое благо было сделано в 1977 году, он дал нам 3-комнатную квартиру в Москве. К слову, в принципе переводить из Люберец в Москву было нельзя, и он пошел на нарушение этого запрета. Были такие обходные способы перевода из Подмосковья в Москву…Может и поэтому ежегодно 31 июля в годовщины его смерти я хожу на Преображенское кладбище поклониться его праху и памяти.

Интересно, что будучи эдаким чекистом в быту, Упоров и не намекнул, что я ему чем-то обязан, никогда (в отличие от Заболоцкого) не пытался побывать у меня в гостях или «прокатиться» за мой счет в ресторане. Самое большое, что он позволил за время службы в академии (3 года) – это несколько раз сходить в баню, где мы много парились и выпивали примерно по бутылке водки на брата. Других грехов у него, кажется, не было.

Но зато он не умел ладить с врагами и недоброжелателями. Для начала выгнал из академии пяток генералов, несколько докторов-бездельников, затем повздорил с хапугой – начальником полит.отдела. Однако оппозиция имела сильные связи в верхах, и они довольно быстро отправили в запас и самого Упорова. Я очень жалел этого честного и сильного командира. Дело не только в добре, сделанном для нашей семьи. Он много сделал и для других. При нем не стало бесквартирных офицеров, было начато и частично завершено колоссальное строительство жилого и учебного фонда и многое др.

Что касается моей службы на 14 кафедре, то ее в какой-то мере можно назвать закатом. На 2-й кафедре был взлет, меня уважали, поощряли. На 14-й, хотя я и стал начальником преподавателей, общественный климат складывался не в мою пользу, и я мало что мог сделать.

На кафедре почти не было моих сторонников. И не диво. Упорова, по-существу, сняли и мстили всем его выдвиженцам. Хотя меня и оставили служить, но дело шло о завершении службы. И вот тут я совершил глупость, стоившую мне какой-то части моего здоровья: начал писать докторскую диссертацию – в надежде, что она поможет. Для общего развития, может, это было и неплохо, но с учетом действий завистников и настроения командования, доводить дело до защиты диссертации не стоило, а я пытался это делать три раза подряд в течение 3-х последних лет службы. Прямо отказать мне не могли или не хотели, но каждый раз, приняв решение, что диссертация хорошая, направляли для защиты в Академию Генерального Штаба. Там, подержав ее месяц-другой, возвращали с указанием недостатков и рекомендациями исправить их. Была ли у них договоренность с нашим начальником академии – не знаю, но лично меня в этой академии так ни разу и не заслушали. В третьий раз это произошло уже после моего увольнения в запас в 1976 году.

Итак, после 42 лет службы в возрасте 59 лет меня уволили из армии с неплохой пенсией (250 р.) и правом ношения военной формы. О неудавшемся и не сделанном тужить не стоило. Не стоило жалеть и о годах, проведенных в казарме и вне ее. Нужно было продолжать жизнь, что было и сделано. А что касается воспоминаний, то кроме плохих, были и хорошие. Под моим руководством защитили кандидатские диссертации 7 адъюнктов, многие из бывших моих воспитанников меня уважали и не забывали, я написал порядочное количество учебников (точнее, глав в учебники) и других учебно-методических документов, отчетов по научным работам. Старался делать добро людям и никого никогода не подвел. Более того, когода состоялся приказ о моем увольнении, тот же Шевченко, уволенный годом раньше, предложил мне пол своей ставки порофессора, чтобы не «терять квалифицированные кадры». И я… принял предложение, остался в академии, сначала на своей кафедре, а затем – в научно-исследовательском подразделении, где и пребываю до сих пор.

А жизнь хороша всегда, и в молодые годы, и в старости. Мы с Людой настроились на это. Перед увольнением (в 1975 г.) купили кооперативную квартиру в Крылатском, парой лет раньше – дом под Шатурой, что дало возможность вести активную трудовую деятельность. В эти же годы я снова начал писать стихи, а также прозу, которые охотно публиковала наша многотиражка «Куйбышевец». В стихах много чего можно передать. Вот как складывается ностальгия о былом: - Глаза закрою – как во сне встает простор родного края, курган плывет навстречу мне, емшан растет – трава степная. Моя родная сторона, навек утраченное поле, теперь другая ты страна, и мы чужие поневоле. Уж не побыть в твоих жнецах и не вдохнуть в глухую полночь дурманный запах чебреца, дымов степных полынных горечь. Не повстречать мне край села тебя, краса, с букетом лилий, не для меня перепела перекликаются на ниве. Птенцы на родину летят, превозмогая ширь морскую, а я к тебе спешу, емшан, по землякам душа тоскует. Одна судьба у нас для всех, и не удержит кордон зыбкий их мягкий говор, тихий смех, я часто вижу их улыбки… Зачем, покинув отчий дом, в чужих краях мы счастье ищем. Раздам долги, забью окно и возвращусь на пепелище.

Чем больше мы стареем, тем быстрее внутри нас и мимо нас несется быстротекущее время. В самые радужные часы моей жизни я чувствовал течение времени, а теперь – тем более. Но есть одно, что помогает быть уверенным в себе – наши дети. А что касается привычки «ковыряться в себе», то в этом вопросе как-то помог мне М.Зощенко с рассуждениями и примерами на этот счет. Докопавшись до причин дискомфортных ощущений, можно освободиться от них.Но не всегда.. Я вдруг вспомнил, как в далеком голодном очнулся или проснулся в летний вечер, одинокий и слабый в полутемной комнате, и поплелся искать родителей, сестру. А в груди что-то ныло, давило. Нашел на огороде, они варили в чугунке на костре прямо на меже молодую картошку. Приняли, приласкали, угостили вкусной картошкой. Я ел, но внутри все равно что-то ныло и давило, давило… Почему я так переживал – не знаю, а распросить теперь уже не у кого.

Иногда смерть увивалась рядом со мной, и довольно близко, особенно летом 1942, когда попал под сильную бомбежку; весной 1946, когда, соскочив ночью на ходу с поезда, угодил на обломки бетонного моста и свалился с них под колеса, но как успел вывернуться и упал не на рельсы, а рядом с ними. Может потому, что я в моем подсознании – трус, и инстинкт самосохранения очень развит. Благодаря тренировкам и службе на виду у товарищей, научился скрывать страх, дрожь в руках (кстати, коленки почему-то никогда не дрожали). Научился даже не показывать, что мне больно, в том числе и на операциях. Даже не верится самому, так нестерпима для меня была боль в моем «голубом» детстве.

И, наконец,- мысли о душе, о вечности, о смысле жизни. Меня лично жизнь баловала редко, я всегда был трудягой, и поэтому отношусь к жизни с материалистических позиций. Как потопаешь – так и полопаешь. На чудо не рассчитывай. О душе заботься, исходя из непосредственных ощущений своего бытия и взаимодействия с другими людьми. Для Бога, сотворенного (в нашем варианте) заботами левитов и греческих философов, нет места ни на земле, ни на небесах. Тем более для легенд, сотворенных святыми из различных конфессий. Но Бог все-таки есть. И это та великая Идея, которая была создана смертными людьми во имя вечной жизни своих потомков. С течением времени люди все более совершенствуются в технологиях передачи своих знаний и идей своим потомкам, не говоря уже о технологиях «ноу хау». И это не так уж и плохо, чтобы дать возможность освободиться от засилья религиозных конфессий, которые разъединяют людей – во имя своей власти над их душами и имуществом. Я никогда не соглашался с людьми, которые назойливо превозносили красоту в надежде, что именно она и спасет мир. Но что касается того, что жить интересно и красиво должен каждый, то этот тезис с годами я ощущаю все явственнее и четче. И этот текст я печатаю с помощью персональной ЭВМ, подаренной Сережей; и регулярно мы собираемся с детьми в праздничные вечера; и наши думы, дела будут длиться долго, стремясь к вечности, которой в принципе нет.

Декабрь 1998 года. Крылатское